Но смерть и за сержантом явилась. Он лежал в лазарете, где когда-то оттаивал Джон Коул, и мы могли приходить и навещать его. Сперва он почти все время молчал, но мало-помалу вроде как разговорился. Больничный санитар – он у нас был за доктора – делал что мог, но мог он разве что горшки выносить. У сержанта все трубы в брюхе прогнили, и говно иногда шло горлом, словно заблудилось на просторах тела. Он все еще был сержант, мы не смели ему слова вякнуть поперек, и нужно было поступать очень осторожно, чтобы не получить нахлобучку. Седой старый негодяй вроде него не устроит преображения на смертном одре. Но в самом конце он сказал мне вот что. Что он не знает, для чего эта жизнь. Вот так просто взял и сказал. Что жизнь выглядит очень короткой, когда смотришь назад, – хотя, когда ее живешь, она кажется нескончаемой. Еще он сказал, что у него брат в этой самой деревне, в Детройте, но писать ему толку нет, наверно, потому как он неграмотный. Весь этот разговор случился однажды вечером, поздней осенью, когда последние остатки летней жары пытались кое-как задержаться, цепляясь слабеющими пальцами за ветер. Санитар только что закрыл окно, но меж деревянных стен еще веял вольный воздух. Холодные пространства дворов между домами. Сержант уже был больше похож на мешок костей, чем на человека. Он походил на вырезанного из дерева старинного святого в церкви, но сквернословил по-прежнему, от всей своей зловонной души. Я не имею в виду ничего плохого. Да, он был с причудами, это точно. Жестокий и не заботливый, но какая-то скрытая жила проходила у него в душе. Я сидел с ним один, глядел на его усохшее лицо в сумерках. Узкие глаза еще сверкали. От болезни лицо его почернело. Он заговорил про вождя Поймал-Коня-Первым, надеялся, что мы его все-таки достанем. Я сказал, что, конечно, мы будем держать ухо востро. При этом подумал, но про себя, что, может быть, мы уже сравняли счет. Потом разум сержанта начал блуждать: ему казалось, что он в Детройте, во времена своей юности, когда его брат как раз начал подниматься в бизнесе, а он убил человека. Избежал петли благодаря призракам слов – все потому, что свидетелей не было. Впал в меланхолию, так сказал сержант. Говоря о брате, он казался другим человеком. Мать была неласковая старуха, а отца убили на войне с индейцами в 1813 году на тогдашней границе, в Кентукки. Сержант сказал, он сожалеет только об одном: что женился на женщине, которая его не любила, и так и не развелся с этой мегерой и не попробовал обзавестись второй миссис Веллингтон. Ну сержант! Все это меня удивило, скажу я вам. Но умирающий имеет право говорить что хочет. Не обязательно правду.

И тут он умер. Хотя бы не придется больше слушать его пение, сказал Лайдж Маган.

Еще в это время миссис Нил взяла пленных индейских малых к себе в школу. Оказалось, дочь Поймал-Коня-Первым зовут Винона, и на языке сиу это значит Перворожденная Девочка, по словам мистера Грэхема, переводчика. Ей, может, лет шесть или семь, но кто знает, потому как индейцы считают годы нисколько не лучше моей собственной родни в Ирландии.

Вышло, не я один думал, что, может быть, счет между вождем и нашей такой-сякой армией сравнялся. Сержант совсем недолго пролежал в своей скромной могилке, когда мистер Грэхем получил какое-то сообщение и мы узнали, что Поймал-Коня-Первым желает нанести нам визит. Полковник и майор имели по этому поводу совещание и решили принять вождя, надеясь, что это улучшит отношения между нами и племенем. Все были ужасно взбудоражены, и полковник боялся открытой войны на равнинах, так он сказал. А майор, может, вспомнил, как вождь спас нас от смерти в голодном походе, и, хотя учитывал резню, все же не забыл и о трудах покойного сержанта, приведших к гибели жен и сына вождя. Я полагаю, сердце майора всегда стремилось к справедливости, и, будучи весьма низкого мнения о человечестве в целом, он, однако, готов был делать послабления где можно. Сами солдаты, когда выходили поразвлечься, любили выпить и пошуметь, и порой даже в самом лагере вспыхивали беспорядки, в которых шумом и синяками дело не ограничивалось. Но как мрачные Черные Холмы, по слухам, местами пестрели золотыми самородками, майор верил, что так же устроено и сердце человека. Кроме того, на него действовало мощное цивилизующее средство в лице миссис Нил, женщины, что могла бы стать проповедником, не будь она раздвоена снизу. Красота и вера сошлись в ней так, что солдаты слабели от чувства, которое только и можно назвать любовью. Может быть, и похотью.

Если б сержант все еще ходил по земле, он бы всего этого не потерпел. Но я так думаю, в это время он дрожащей рукой подавал свиток со своим именем у перламутровых врат.

Назначенный день выдался холодным, сухим и темным. Река, текущая мимо форта, была сыра и уныла, а землю вокруг – лысую, как говорил про нее Джон Коул, – пещрили случайные пятна льда и снега. Под стенами форта, снаружи, выросло немало домов. Мастерская седельника, выкрашенная мертвенно-зеленым, и фактория, где сидел агент, торговавший с индейцами, – она жалась у крепостной стены, словно обрывок поэзии посреди теснящей со всех сторон прозы. Почему-то штукатуры и плотники приехали украсить этот маленький дворец аж из Гальвестона в Техасе. Что же до самого форта, он местами совсем обветшал, но полковник держал его в порядке, на сколько денег хватало. Огромные ворота со старой аркой из крученой сосны словно уходили назад в забытые времена. И вот в самую рань наша сильно поредевшая кавалерия выстроилась перед жильем майора, то есть в дальнем конце плаца. Нам велели зарядить мушкеты, но закинуть их за спину, как по команде «вольно». Боэцию приказали вытащить обе пушки и поставить за конюшней, но я знаю, майор ни минуты не думал, что они и впрямь могут понадобиться. Нет, сэр. Майор верил, что читает в сердцах, как в раскрытой книге, и толкует прочитанное самым верным образом. Началось с того, что часовые, стоящие на стене над воротами, закричали о приближении всадников сиу. Те ехали вдали – не торопясь, вежливо – и остановились примерно в полумиле. Мистеру Грэму велели выехать верхом им навстречу и разузнать, что к чему, и вот он влез в седло и выехал в ворота в сопровождении двух слегка дрожащих кавалеристов. Я заметил, что ворота раскрыл для них Старлинг Карлтон, а потом плотно закрыл у них за спиной. И они поехали с видом людей, к которым Смерть должна прийти куда раньше Рождества. Сиу ждали поодаль на небольшом пригорке – ровно такой высоты, что нам было их видно. Во всей крепости не нашлось никого желающих отправиться с мистером Грэхемом и его эскортом. Мистер Грэм был маленький и лысый, ни для кого не опасный. Солдаты, что поехали с ним, – черноглазые техасцы, с виду похожие на испанцев, и, если б их убили, по ним никто бы скучать не стал. Во всяком случае, я так думал. Наверно, я просто пытался развлечь себя в напряженном ожидании. В общем, мистер Грэхем доехал до отряда сиу и, наверно, стал чесать языком, как выражается Джон Коул. И вот так они какое-то время чесали языком, а потом мистер Грэхем приехал назад, что твой король, только маленький. И такое облегчение было на лицах у двух его спутников-солдат, что мы все обрадовались как не знаю что. Он сказал, что вождь хочет приехать один в знак своих мирных намерений и поговорить с майором. Тогда кое-кто из солдат засмеялся – видно, подумав, что пускай едет, тут мы его и пристрелим, чокнутого. Но они не знают майора. И может, Поймал-Коня-Первым так же хорошо читает в книге майора, как майор – в его книге. От такого договора сердце трепещет. Нельзя не восхищаться тем, кто выезжает к крепости белого человека один, оставив позади вооруженных товарищей. Старлинг Карлтон, впустив мистера Грэхема, оставил ворота нараспашку, и мы все видим, как приближается вождь. Издали лучше всего видна роскошная краса его головного убора и развевающихся одежд. На груди металлический пластрон, сделанный, конечно, белыми из какого-то сплава, но видно, что для вождя он – скорее дорогое украшение, чем доспех. Вождь приближается, и я вижу кое-что еще. Поскольку на дворе сырая зима и от дичи остались одни слухи, меня совершенно не удивляет, что щеки у вождя запали и лицо осунулось, как у самой богини зимы. Ноги всадника на конских боках как странные палки, и конь тоже костляв и болен. Голод проник в сердце этого человека. У ворот он спешивается – ловко, хотя стремян у него нет, – и сдает ружье и нож Старлингу Карлтону. Одной рукой оглаживает лицо и шествует вперед, на мрачный плац. С реки в это время налетает поземка, противный ветер змеей вползает в форт и ноет меж домов. Майор, в свою очередь, тоже выступает вперед безоружный, а с ним мистер Грэхем, который, видно всякому, вне себя от беспокойства и расстройства. Его несчастное личико покрывается каплями пота, как холодная стена. Вождь толкает длинную речь, а мистер Грэхем переводит. В двух словах выходит, что вождь хочет получить обратно свою дочь. Миссис Нил, кстати говоря, стоит на крыльце школы, а все индейские детишки прилипли к окнам, и их лица – как маленькие луны на темном. Вождь снова начинает возвышенно говорить – о любви, достоинстве, войне и всяком таком. Индейцы всегда разговаривают как древние римляне, это уж точно. Майор тоже отвечает речью, и похоже, что он намерен отдать вождю дочь. Назревает сделка, а солдатам не все равно. Они, конечно, видят, как отощал вождь, – воин теперь из него никакой. Я думаю о том, что все это печально. Что и сказать, печально. Мы знаем холодную жестокую войну, знаем, каково ее вести, – ведь мы сами ведем ее на этих вот равнинах. У любого солдата в сердце есть маленькое чудно́е местечко для врага – это факт. Может, просто потому, что он тут и жив – там же и тогда же, что и ты, и все мы лишь жертвы шулера с тремя картами. Что уж там, никто не знает всей правды. Майор поворачивает голову, зовет жену и велит ей выпустить девочку из школы. Миссис Нил всплескивает руками, но слушается и быстренько делает что велено. Девочка вылетает коричневым языком пламени, бросается стремглав и встает рядом с вождем. Он очень спокоен, наклоняется к ней, поднимает, сажает к себе на правое бедро. Майор Нил констатирует завершение встречи, как говорится, и вождь со своей ношей поворачивается, чтобы уйти восвояси. Старлинг Карлтон стоит с мушкетом и ножом, как негр-вышибала в старом салуне в Дэггсвилле. Метель – лишь обрывки истертых вуалей, и нам все хорошо видно. Мы напряглись, словно велено стрелять, но причины стрелять нету. Перед нами один-единственный индеец, которому нечем стрелять в ответ. Может, у нас черные сердца, когда дойдет до дела, но в сердцах проходит жила, называемая справедливостью, и она никогда не выгорает до конца. Поймал-Коня-Первым доходит до Старлинга Карлтона, и тот ему что-то говорит. Конечно, вождь его не понимает, и Старлинг повторяет погромче. Он говорит что-то вроде: «Твое ружье лучше моего, может, ты мне его подаришь?» Что за черт, чего это он, говорит Джон Коул. Он говорит, что у вождя ружье лучше, отвечаю я. Что за черт, повторяет Джон Коул. Тут Старлинг вроде подуспокаивается, майор трогается в ту сторону – наверно, чтобы уладить дело, – но останавливается, увидев, что Старлинг отдал ружье. Вождь берет ружье левой рукой и опирает о предплечье – у него нет выбора, потому что правая рука занята девочкой. И тут, в этот самый миг, Старлинг Карлтон выхватывает старый индейский нож и бросается на вождя. Никакая сила на земле не может противостоять атакующему Старлингу Карлтону, потому что он весит как молодой бизон. И как Бог свят, он вгоняет нож в бок вождю. Девочка кричит и падает из рук отца. Тут ружье вроде как выстреливает само, и Старлинг Карлтон прыгает на одной ноге и орет – пуля попала ему в ступню. Я так думаю, что он будет хромать на эту ногу до конца своих дней. У вождя нож торчит из раны, как у мексиканского быка на арене, но он подбирает дочь, кидается вместе с ней в седло, разворачивает коня кругом, пинает его ногами, как сам дьявол, и скачет прочь бешеным галопом. Видно, что конь удивлен не меньше нас. Один-два солдата решают пострелять вслед вождю, но, я думаю, в него не так просто попасть, и вообще они стреляют через зазор в воротах. Старлинг Карлтон орет, чтобы они перестали. Он уже получил пулю в ногу – не хватит, что ли? В отдалении воины сиу прямо бурлят на своих конях, как масло в маслобойке. И тут наш снайпер Лайдж Маган бежит по плацу, взлетает по ближайшей лестнице на стену и наводит мушку на скачущих сиу. Майор кричит, чтобы Лайдж перестал, но Лайдж, похоже, вдруг разучился понимать по-английски. Все прекрасно понимают, что ни в кого он не попадет. Но тут происходит престранная вещь. Поймал-Коня-Первым вроде как останавливается на скаку и разворачивает коня вполоборота к нам. В кого-то явно попали, но это не вождь и не конь. Миссис Нил вскрикивает и подхватывается бежать к воротам, и майор бросается наперерез и ловит ее в охапку, не давая ходу. Время словно остановилось, буря утихла, и ничего больше не продолжается. Майорская жена теперь навек застынет в объятиях майора, а вождь будет вечно сидеть вполоборота и глядеть на нас, держа на руках мертвую дочь. Старлинг Карлтон будет вечно реветь от боли как дурак, миссис Нил – рыдать, и черные тучи этого дня навек застрянут на небесной тверди, и Господь снова удалится от нас.