— Вы такая юная, а уже умеете управлять лошадью.

— Научилась. Мужиков-то всех на войну позабирали. Вот и научилась.

Лиля тихо спросила:

— Мам, что такое мужики?

— Это мужчины, в деревнях и в маленьких городах их так называют.

— Мам, и наш дядя Миша — тоже мужик?

Возница почесала затылок, повернулась к Лиле:

— Ты здеся еще и не то узнаешь. Хочешь вожжи-то подержать? Держи крепко.

Польщенная Лиля вцепилась в грубые кожаные вожжи и была очень горда, что тоже научилась управлять лошадью. Но конь вдруг поднял хвост, издал неприличный звук и прямо на ходу высыпал на улицу кучу навоза. Лиля бросила вожжи и прижалась к маме. Возница захохотала:

— Говорила я тебе, ты еще многое узнаешь.

Дома в Алатыре оказались еще ниже, чем в Казани, — одноэтажные деревянные избы. Городишко был по сути большой деревней. Но дальше ехать было уже некуда, и Мария решила оставаться здесь. Их поселили в деревенской избе с наличниками и ставнями. Лиля впервые видела ставни и очень удивлялась. Хозяином дома был зажиточный строитель-десятник. Хозяйка, Александра Ивановна, хмурая, малоразговорчивая, отвела им маленькую комнату за кухней.

Утром, когда Лиля вышла во двор, она впервые увидела разгуливающих и клюющих навоз кур, старый колодец с крытым навесом и ведром на цепи, позади дома большой огород, на грядках зелень, в углу двора сложенные под навесом наколотые дрова, и еще запас бревен для распила. Пахло сырым деревом и навозом от проезжавших по улице лошадей. Пока она с интересом и удивлением осматривала двор, к ней подошли две большие девочки, лет двенадцати-тринадцати. Они уставились на незнакомую городскую жительницу. Лиля насторожилась, ожидая, что ее могут опять чем-то напугать.

— А ты «Героя нашего времени» читала? — задорно спросили они.

Лиля до сих пор читала только две книги: «Ребята и зверята» и «Что я видел» — про мальчика со смешным именем Почемучка. Недоумевая, она побежала к маме:

— Мама, что такое «Герой нашего времени»? Я хочу это прочитать.

— Это книга великого русского поэта Лермонтова. Подрастешь, тогда и прочтешь. Тебе пока еще рано читать эту книгу, это не для тебя.

— А почему не для меня, потому что там про любовь, да?

Мария усмехнулась:

— И про любовь тоже.

Лиля не сказала, что большие девочки во дворе уже приоткрыли ей тайну любви:

— Знаешь, что такое любовь? — они сделали большие глаза и, перебивая друг друга, снисходительным тоном объяснили: — Это когда мужчина с женщиной обнимаются и целуются. Только это надо делать по секрету, чтобы никто не видел. Иногда это показывают в кино. Но ты еще маленькая, когда увидишь это на экране, зажмуривайся.

Про любовь Лиля кое-как поняла, но слово «поэт» она услышала от мамы впервые, и оно ей очень понравилось. Теперь, прыгая во дворе через скакалочку, она складно повторяла про себя: «По-эт, по-эт, по-эт Лер-мон-тов…» Получалось ритмично, в такт прыжкам.

Мария устроилась работать медсестрой в районную больницу. Это давало ей «служебную» продуктовую карточку, без которой невозможно было покупать продукты. А на Лилю выдали «детскую». Вся страна была переведена на карточное снабжение. Вскоре Лиля пошла во второй класс школы. Школа тоже была деревянная, одноэтажная, среди местных ребят было уже несколько приезжих, эвакуированных из разных мест страны. Так начиналась их новая жизнь.

Через некоторое время Лиля обнаружила, что мама стала совсем грустная и, приходя домой, постоянно плачет. Она сказала Лиле:

— Убили дядю Мишу, убили на фронте. Мы с тобой одни теперь.

Лиля вспомнила доброго, улыбчивого лысого человека и никак не хотела поверить, что больше никогда его не увидит. Это было так непонятно и так грустно. Она заплакала навзрыд и кинулась головой в колени матери.

От Марии ушла еще одна надежда на счастье в семейной жизни, в ее судьбе произошла еще одна тяжелая утрата. С тех пор они не вспоминали о дяде Мише и в детской памяти Лили постепенно стерся образ человека, которого она видела в постели с мамой.

С вечера немецкие саперы обнесли колючей проволокой большое поле и ранним утром, действуя пинками и криком, построили пленных квадратом в один ряд. В ворота верхом на откормленном вороном коне въехал офицер в щегольском черном мундире войск гестапо, с черной свастикой на ленте левого рукава и плеткой в правой руке. Конь под ним плясал, перебирая ногами, и тряс гривой; офицер нежно гладил его по крутой шее. За ним шли два офицера в такой же форме и армейские солдаты. Саша стоял недалеко и невольно загляделся на холеного старшего офицера и его коня. Вместе они представлялись ему символическим черным пятном, как иллюстрация к старинным рыцарским романам. Спешившись, офицер в сопровождении двух младших обошел строй, пристально вглядываясь в лица пленных. Один из двух помощников, прищурясь, уставился на Сашу. Под его неприязненным взглядом Саше пришлось опустить голову, он старался выдержать его взгляд, но не смог. Старший резким окриком потребовал через переводчика, говорившего по-русски с украинским акцентом:

— Коммунисты и евреи должны выйти вперед! Кто знает и не укажет на них, будет немедленно расстрелян.

Пленные были из разных частей и плохо знали друг друга. Все понуро молчали, стараясь смотреть себе под ноги. В строю неподалеку от Саши стоял комиссар их артиллерийского дивизиона Богданов, который проводил с ними политзанятия и уверял, что ничего не предвещало нападения немцев. Комиссар, конечно, был коммунистом, Саша это знал, но молчал. Он думал: «Знает ли замполит, что я еврей, не выдаст ли он меня?» Тот исподлобья осторожно поглядывал на Сашу и тоже молчал. На первый грубый выкрик никто не вышел вперед. Красивый офицер криво усмехнулся, сказал что-то своим подчиненным. Те кинулись к шеренге пленных и ударами прикладов в спину вытолкали вперед без разбора десять человек. Им дали в руки лопаты, отвели на край лагеря и под общими хмурыми взглядами пленных приказали, чтобы копали яму. Шеренга заколыхалась от ужаса — все поняли, что им велено копать могилу для самих себя. Уже было известно, что немцы так разделывались с евреями в захваченных городах и деревнях. Стояла жуткая тишина, только птицы продолжали свистеть и жужжали комары. Тогда из шеренги вышел вперед страшно худой молоденький пленный в толстых очках и сказал:

— Я еврей.

Очевидно, он пожалел тех десятерых, не хотел, чтобы они пострадали из-за него. Офицер подошел, криво улыбаясь, прищурился и с размаха полоснул его плеткой по лицу. Парнишка упал. Офицер что-то приказал своим помощникам. Они с криками «Jude! Jude! (Еврей, еврей!)», смеясь, стали пинать его ногами. Он стонал и только закрывал руками окровавленное лицо. К нему подвели офицерского коня, тот косился на лежавшего диким глазом, рыл землю копытом и пытался встать на дыбы. Офицер успокаивал его, гладя по шее. В это время молодому еврею связали руки и конец длинной веревки привязали к седлу. Офицер лихо вскочил на коня, вонзил в него шпоры, взмахнул плеткой и погнал его галопом по кругу перед квадратом шеренги. Несчастного привязанного рвануло с места так, что он дико закричал от боли, конь скакал, офицер погонял, парень кричал и дергался, ударяясь о кочки и камни, за ним тянулся кровавый след. Через два круга бешеной скачки с него окончательно слезла порванная одежда, еще через пять кругов стали клочьями срываться кожа и мышцы. На поворотах, когда его заносило в сторону, тело ударялось о строй пленных и всех обдавало кровью. Людей тошнило, рвало, но выбраться из строя было невозможно — сзади сразу подбегал солдат и бил прикладом автомата.