– Меду ей дай.

И скрылся в избе.

Будто самодержец всероссийский орден на грудь пожаловал.

Зина, сунув Маше в руки молочную бутылку, побежала следом, выскочила с банкой меда, услужливо протянула Маше, чуть ли не кланяясь в пояс.

«Да, в такой семье не забалуешь, – подумала Маша, ставя в рюкзачок бутылку с молоком и литровую банку желтого, тягучего и прозрачного, словно янтарь, меда, – этот покруче Македонского будет, моему еще учиться и учиться».

Занятая лечением Гавриловны, Маша как-то совершенно упустила из виду Степаныча. Вспомнила о нем где-то через неделю, завидев копошащуюся в куче отбросов Незабудку. Незабудка с упоением и жадностью рыла лапами пластиковый пакет, пытаясь добраться до содержимого.

– Незабудка, – позвала Мария, – Незабудка! Что ты здесь делаешь? Разве приличная собака роется в помойке?

Грязная Незабудка лениво оторвалась от своего занятия, подняла голову и, признав, слабо вильнула хвостом. Хозяина ее нигде поблизости не наблюдалось.

– Иди-ка ко мне, домой тебя отведу. Что ж тебя Степаныч одну кинул? Опять ругаться будут.

Незабудка, вообще-то, собакой была незлой, умной, как и ее хозяин, на своем веку повидала немало. Появившись на свет чистопородным щенком кавказской овчарки, она являла собой удивительный серый мягкий комок шерсти, шарик с двумя бусинками ясных, небесно-голубых глаз. За этот цвет, за глаза и назвали ее в честь нежного, чистого цветка. Хозяин Незабудке попался заботливый, любящий, кормил сытно, бранил беззлобно, учил и занимался, любил искренне. Что еще собаке нужно? Только через три года помер хозяин, и Незабудка, к этому времени сильно вымахавшая, заматеревшая, потемневшая шерстью, почерневшая глазами – голубые глаза, они лишь у маленьких щенков встречаются, – вызывала больше страх и опаску, нежели былые любовь и умиление, оказалась не нужна никому. Пристрелить жалко, породистая все ж таки собака, а пригреть, так жрет много, лошадь такая лохматая, да и зубы страшные, а ну как не договорится с ней новый хозяин? Бродила по поселку неприютная бездомная Незабудка – кто кость кинет, хлеба кусок, а кто и камень в спину. Забредала неприютная из одного села в другое – благо недалеко села – отовсюду гнали: страшно, дети кругом, вдруг нападет, покусает, а то и вовсе порвать может. Так и бедствовала, пока не подобрал ее в Нозорове Степаныч, не привел в Лошки.

В Лошках Незабудку тоже многие особо не жаловали, требовали дома на привязи держать. Но нелюбовь эта росла ногами больше от неприятия личности Степаныча, от его никчемности. Собака ни при чем была, хорошая собака-то, хоть и лютая зверюга. Да и косматая, грязная вся, нечесаная, шерсть клочьями в стороны летит в любое время года, в репьях, блох на ней как денег у Пурги. К слову, была бы это Пургина собака, так и Лошки бы перед ней по стойке смирно стояли, любой бы умилялся, кости-мясо тащил, а так, какой хозяин, такая и псина, сам рвань подзаборная, и сука ему под стать.

Незабудка, казалось, всю эту философию жизни понимала, вела себя, как и Степаныч, мирно. Мирно, пока хозяин трезвый, а как хозяин наберется хорошенько, так таким беспомощным вдруг становится, что Незабудка долгом своим считала его защитить, оттого и утробно рычала, низко громко лаяла на всякого, кто к Степанычу в такой бессознательности подойти норовил. Тут уже народ ненавидел собаку и жалел Степаныча. Короче, порочный круг.

Против Маши Незабудка вроде бы ничего не имела. Маша к Степанычу всегда по-доброму, и ее к себе во двор пускает, позволяет в тени у крыльца лежать, кости из супа сама не грызет, а ей оставляет. Добрая, одним словом.

– Незабудка! – снова позвала Маша, постучала ладонью по ноге.

Незабудка нехотя оторвалась от своего занятия, заковыляла к Маше. Шла медленно, криво переваливаясь, широко расставляя задние лапы, поминутно оглядываясь себе под пузо. Маша прекрасно знала, что это значит: питерская соседская Герда всегда так делала, когда на густую длинную шерсть «штанов», под задние лапы накручивались случайные ветки и репейники, – требовала помощи, сама вытащить не всякий раз могла.

Маша подошла, тоже заглянула сбоку собаке под живот: точно, в шерсть, как в капкан, попала колючая ветка шиповника, намоталась намертво.

– Иди сюда, тащить будем, – бесстрашно позвала Маша, до сих пор только однажды осмелевшая настолько, что смогла погладить Незабудку по широкому лбу. – Куда только хозяин твой смотрит?

Маша присела сбоку, осторожно развела руками шерсть, попыталась выпутать шиповник. Незабудка постаралась сделать это сама, до Маши, – не смогла, только окончательно все запутала. Маша принялась отщипывать колючие ветки по кусочкам. Незабудка, недоуменно скосив темный глаз, внимательно наблюдала, никак не могла решить, что же ей делать: то ли тяпнуть за руку – Маша делала больно, кожа на животе у собаки была нежной, тонкой, – то ли потерпеть, а потом благодарно эту руку лизнуть. А Маша и так старалась как могла, пальцы ее шевелились осторожно, как у минера, лицо она предусмотрительно отвернула подальше от собачьей морды, боязно было. Одно неловкое движение – и Незабудка тихо, угрожающе зарычала.

– Нельзя, перестань, – увещевала испуганная Маша, не бросая своего занятия, – я и так стараюсь. Кто тебе еще поможет?

Незабудка тяжело вздохнула, только принялась как лошадь нетерпеливо перебирать задними лапами.

Когда Маша почти справилась, у помойки вдруг возникла Нюся с дубиной наперевес.

– Пошла, пошла отсюда, вот я тебя! Маша, я ее сейчас палкой, а ты беги.

– Тихо, Нюся, не мешай, – отозвалась Маша, – у нас тут операция. Видишь, хозяина нет, а она в шиповнике запуталась, идти не может.

– Ха, хозяина! Хозяин ее почитай с понедельника в запой ушел, только его и видели. Несколько раз ко мне приходил, портвейна просил. В гостинице водку брал. Ищи-свищи этого хозяина! А собачищу свою выпустил, она второй день на помойке трется, жрать, зараза, хочет, а я отходы выносить боюсь. Ты, Мария, не трогай ее, вдруг заразная.

– Нюсь, никакая она не заразная, – с досадой возразила Маша, заканчивая манипуляции под хвостом, – она голодная и несчастная. Лучше покормила бы, у тебя всякие остатки всегда есть.

– Тю! – возмутилась Нюся, и целлюлитные кратеры на ее лице от негодования пошли волнами: она спасать прибежала, даже палку взяла, а ее же и обвинили, и не кто-нибудь, а какая-то шмара городская, без году неделя, а командует тут. – Делать мне нечего, как шавок чужих прикармливать! Сама корми, если лишнее есть. Камикадза малахольная!

– Пошли, Незабудка, – позвала Маша, бесстрашно похлопывая собаку по спине, – пойдем ко мне, кормить тебя буду. А то, видишь, здесь только палкой могут приласкать.

Незабудка послушно двинулась следом за Машей. Сделала на пробу несколько осторожных мелких шажков, почувствовала, что ничто ей больше не мешает, и бодро потрусила рядом.

Дома Маша первым делом зашла на кухню, открыла холодильник. Супа было немного, ей и Македонскому по тарелке. Вздохнув, Мария свою половину отлила в глубокую эмалированную миску. Добавила туда остатки гречневой каши, булки и понесла на улицу. Незабудка терпеливо ждала под крыльцом, жадно повела сухим носом, почуяв съестное, но без команды не встала, только в упор, вопросительно взглянула на Машу.