– Есть кто дома?

Если кто-то есть, но он не знает тебя, то ты говоришь:

– Gentes de paz![18]– что означает: «Я – друг».

Тогда человек появляется на пороге и приглашает:

– Adelante. Esta casa es suya.[19]

Перед крепким бараком я увидел стол, сложенный из плотно пригнанных друг к другу бревен. На столе были разложены колье из натурального жемчуга с острова Маргариты, несколько маленьких золотых самородков, наручные часы, кожаные ремешки к ним и металлические браслеты, много будильников.

Это называлось ювелирной лавкой Мустафы.

За прилавком стоял пожилой араб с симпатичной физиономией. Разговорились. Он оказался марокканцем и сразу же признал во мне француза. Было уже пять часов вечера, и он поинтересовался:

– Ты поел?

– Нет еще.

– Я тоже не ел, а подкрепиться пора. Не откажись разделить со мной обед.

– С удовольствием.

Мустафа – предупредительный, сердечный и вместе с тем веселый человек. Целый час мы с ним проболтали за милую душу. Он не был любопытен и не спрашивал, откуда я явился.

– Смешно, – сказал он, – но у себя на родине я не любил французов, а здесь они мне нравятся. Ты знал арабов?

– Многих. Случалось встречать и очень хороших, и очень плохих.

– У всех народов так. Вот я, Мустафа, отношу себя к хорошим людям. Мне сейчас шестьдесят. Гожусь тебе в отцы. У меня был сын, но в тридцать лет он погиб – застрелили два года назад. Красивый был парень и хороший.

На глаза Мустафы навернулись слезы, которые он едва сдерживал.

Я опустил руку ему на плечо. Бедный отец, расчувствовавшийся от воспоминаний о сыне, напомнил мне о моем собственном отце: должно быть, и он в своем маленьком домике в Ардеше выплакал все глаза, думая обо мне. Бедный отец! Хотелось бы знать, где он сейчас и что делает. Я уверен, что он еще жив, я это чувствую. Будем надеяться, что война его пощадила.

Мустафа пригласил меня заходить к нему в любое время, если я проголодаюсь. А если мне что-нибудь понадобится, он будет рад мне услужить.

Близился вечер. Поблагодарив Мустафу за гостеприимство, я направился к своему бараку. Скоро должна была начаться игра. Встречи с Мигелем и Мустафой согрели мне сердце.

Я не опасался за исход своей первой игры. «Кто не рискует, тот не пьет шампанского», – сказал мне Жожо. Он прав. Если я собираюсь подложить чемодан со взрывчаткой на набережной Орфевр, 36, и провернуть еще кое-что, то мне нужны бабки, очень большие бабки. И скоро они у меня будут.

Поскольку сегодня была суббота, а воскресенье для шахтеров – святой день отдыха, игра начнется только в девять вечера и будет продолжаться до восхода солнца. Собралась уйма народа, в одной комнате всем не поместиться. Даже не протолкнуться. Жожо отобрал тех, кто играл по-крупному. Набралось двадцать четыре человека. Остальные разместились на улице. Я сходил к Мустафе, и он любезно одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как большие мастера будут выбывать из игры, их смогут заменить те, кто играет на открытом воздухе.

Ва-банк, и еще раз ва-банк! Я без устали бил все ставки, когда кости бросал Жожо. «Два против одного, что он не сделает шестерик троечным дуплетом… десятку пятерочным дуплетом и т. д.». Глаза у игроков разгорались: каждый раз, как кто-то поднимал вверх свой стаканчик, мальчик лет одиннадцати подливал ему рома. Мы с Жожо договорились, что напитками и сигаретами нас будет снабжать Мигель.

Партия быстро дошла до точки кипения. Не спрашивая разрешения у Жожо, я сменил тактику: стал играть не только на него, но и на других. Он нахмурил брови, закурил сигару и процедил сквозь зубы:

– Уймись, приятель. Не пересоли кашу – она и так соленая.

К четырем утра передо мной выросла внушительная стопка боливаров, крузейро, американских и антильских долларов, алмазов, в ней нашлось место и нескольким золотым самородкам.

Жожо взял кости. Поставил пятьсот боливаров. Я наварил кон тысячей.

И… семерка!

Я проиграл две тысячи. Жожо забрал из банка свои пятьсот.

И… снова семерка!

– Что ты делаешь, Энрике? – спросил Чино.

– Ставлю четыре тысячи.

– Иду на все.

Я покосился на бросившего вызов нахала: коренастый середнячок, черный, как вакса, глаза налиты кровью под действием алкоголя. Несомненно бразилец.

– Выкладывай четыре тысячи.

– Этот камешек стоит дороже.

Он бросил перед собой на одеяло алмаз. Сам примостился рядом на корточках. Голый по пояс, в розовых шортах. Китаец схватил алмаз и положил на весы.

– Тянет на три тысячи пятьсот.

– Иду на три пятьсот, – сказал бразилец.

– Бросай, Жожо!

Жожо метнул, но бразилец быстрым движением руки перехватил кости, не дав им остановиться. Мне стало интересно, что произойдет дальше. Бразилец, едва взглянув на кости, плюнул на них и вернул Жожо, приговаривая:

– Бросай мокренькие. Давай-давай мокренькие.

– Принимаешь, Энрике? – спросил Жожо и посмотрел на меня.

– На твое усмотрение, старина.

Жожо хлопнул левой рукой по одеялу, взбивая складку, и бросил кости, не вытирая. Они покатились по длинной дуге.

И… опять семерка!

Бразилец вскочил на ноги, словно подброшенный пружиной, его ладонь опустилась на рукоять револьвера. Спохватившись, он выдавил из себя:

– Моя ночка еще не настала.

И вышел вон.

Когда бразилец вскочил на ноги, как чертик из табакерки, я тут же схватился за свой наган; оружие уже стояло на взводе. Жожо не шелохнулся и не подал виду, что собирается защищаться. А ведь именно его черный выбрал своей мишенью. Я понял: мне надо еще многому научиться, чтобы точно знать, в какой момент следует выхватывать оружие и стрелять.

Игра закончилась с восходом солнца. От сожженной влажной травы, выкуренных сигар и сигарет в комнате дым стоял коромыслом и до слез щипало глаза. Ноги совершенно занемели: я просидел более девяти часов, поджав их под себя. Одно меня очень радовало: я ни разу не поднялся и не сходил в уборную, что определенно указывало на то, что я владел своими нервами и мог постоять за себя.

Спали мы до двух часов дня.

Когда я проснулся, Жожо в комнате не было. Стал натягивать на себя штаны – в карманах пусто. Должно быть, все выгреб Жожо! Говно какое! Пока не произведены подсчеты и не поделены барыши, ему не следовало этого делать. Слишком много на себя берет. Подумаешь, начальник нашелся! Я никогда не был ни бугром, ни шестеркой, но и не терплю тех, кто корчит из себя делового.