Сняв Командира, телевизионщики покрутились у трупов — оператор тщательно отснял лица и автоматы; мазнул камерой по эмблемам на целом джипе и крутанулся на месте, обведя камерой окрестности. На этом мероприятие завершилось, и телевизионщики юркнули в кабину коптера. Охрана картинно отработала посадку, и вертолет ушел за низкую облачность, некоторое время пробивая серые тучи посадочными огнями.

— Во работа, — мечтательно протянул Иванов, когда затих шум винта.

— AKE,[32]че ты хочешь. Пятихатник в смену. У рядового. Здорово, да, Иванов? Покривлялся полчаса, и пиздуй себе к шлюхам. Видал, какие сучки крутятся у Пресс-центра группировки?

— Командир, вы забыли, что я делаю, когда мы на хэдкуотерс?

— Ниче, теперь ты будешь гулять. Никак не поверишь, что теперь ты Командир?

— Никак. — признался Иванов.

— Кстати, когда нового пришлют, ты его на место Томаса, а Томаса — в замы. Годик тебе дадут так потащиться.

— Почему годик? И почему именно Томаса?

— Нет, Иванов, еще бы полгода в Динкорпе, и ты бы начал пускать слюни, точно. Томасу командирство не светит, и ему на хуй не нужно подставлять тебя на каждом шагу. Впрочем, хачику тоже, но он полный мудак. Так что Томас, без вариантов, но ненадолго. Как убедятся, что вкуриваешь — будет у тебя свой Иванов. Командир и зам — всегда русский или хохол, иногда татарин.

— Кстати, Командир, пусть я выгляжу полным мудаком — а почему?

— Почему «выглядишь», хе-хе… Сам не понимаешь? А ты подумай, подумай как-нибудь, на досуге… Ладно, хорош пиздеть, тащи кофр. Эй, и это, перчатки в бардачке прихвати.

Пока заместитель снимал с покойников декорации, Командир сноровисто собрал боеприпас и выковырял в два приема подходящую яму; оставалось только затащить трупы и обрушить нависающий над выемкой карниз. Задубевшие врастопырку покойники никак не укладывались в небольшой яме, и Иванову пришлось нести из машины винтовку. Надо льдом озер пронесся раскатистый треск коротких очередей, а потом глухо, как в подушку, ухнула третья шашка, сбивая с берез остатки жухлой листвы. Все, конец. Можно ехать, до обеда час остался.

— Ну, за окончание моей последней операции. — вытащив фляжку, задумчиво произнес Командир, и резко забросил голову. — Уф-ф-ф… На.

— Поздравляю, Командир, — с чувством произнес Иванов, закидываясь коньяком.

— Теперь ты Командир. Сейчас приедем, гавриков построим, и передам командование тебе. Готовить по Пыштыму будешь сам, от и до. Все, поехали, садись. Прокачу, будешь потом рассказывать, как сам Командир тебе баранку крутил.

…Зачем я через КП поперся… — успевает подумать Ахмет, и мозги выключает острое, как выстрел под ухом, чувство опасности. Нет, даже не опасности — боя, он кожей ощущает, как от стены, оставленной им за спиной, плавно отделяются и замирают два сгустка угрозы. Он определяет их как «крайне опасны», но не оборачивается — за разрушенными караулками вибрирует еще два пятна, и с противоположной стороны здания приближается главная угроза, смутно напоминающая что-то. Так, это псы. Надо сделать еще шаг вперед, и постараться слить в одном движении выстрел по левому заднему и скольжение в ударе прикладом. Он должен вырубить правого — а если повезет, то убить. Тогда к появлению Главной Угрозы успею и выстрелить, и кухарь достать…

Однако Главная угроза ломает темп и неожиданно быстро появляется в дверях. Это Кябир. И это конец, холодно понимает Ахмет. За кидалово не прощают. Или дуплет в него, или… Да что «или». Один раз я уже сунул тебя под молотки… Вот что гнало меня сюда. Река привела меня на суд. Возражений не имею, есть за что ответить; но, граждане судьи, ежли че — не обижаться. Ахмет, не отрывая взгляда от угадывающихся в меху глаз кавказа, плавно опускает ружье, упирая его прикладом в пол — все будет честно. Он видит одновременно всех замерших в ожидании боя врагов, и сзади, и спереди. Да, враг достойный, выжили самые лучшие. Двух прихватить уже нормально, трех — победа. Ну, товарищ Кябир, кому стоим — тело уже приобрело звенящую адреналиновую легкость и жаждет последнего боя. Однако кавказ не трогается с места. Ни грамма не ссыт, чувствует Ахмет. Ненавидит — но чего-то тормозит, ни комочка не упало со снежного чепрака, наброшенного поземкой на его широкую спину. Секунда растягивается, Ахмет чувствует, как дрожит от нетерпения тянущаяся в ладонь рукоять кухаря.

Кябир рыкает, и двое из-за спины боком отходят к стене, глухо царапая когтями бетонную плитку. К Ахмету возвращается медленная манера думать словами — …Че, типа один на один собрался? Это зря… Однако кавказ, отослав стаю, просто смотрит на человека. В его позе что-то неуловимо изменилось. Ненависть никуда не делась, но на какой-то краткий миг ее угли приобретают оттенок грусти и сожаления. Ахмет понимает, что прямо сейчас надо сделать шаг назад — и делает его. Словно дождавшись знака, Кябир поворачивается и исчезает в поземке.

Выйдя из КП, Ахмет обходит его по широкой дуге и идет в сторону Хаслинской дороги.

Прикончив остатки во фляжке, Командир ведет машину немного резче, чем обычно. Ему до сих пор не удавалось ощутить, что — все, он вышел, выкрутился, свалил из этой вязкой кровавой каши, в которую превратилась спокойная жизнь в…цатом году. А сейчас он вдруг четко, всем телом понял: да, теперь — все. Все получилось. Все кончилось.

Это было невероятно, шансов не было, совсем, однако факт есть факт, вот он — едет с последней в своей жизни операции. Живой, здоровый, и… ну, не богатый, конечно, хотя сегодняшний уровень обеспеченности ему до Пиздеца даже не снился, но так… обеспеченный. Неплохо обеспеченный. Командир улыбается — знал бы этот польский голодранец, живущий на одну зарплату, сколько всякого-разного лежит в сейфе русского недотепы. Если правда, что золото нынче перевалило за полторы штуки, то получается очень даже ничего. Хотя это плохо — золото не от хорошей жизни дорожает, врут товарищи американцы, что загасили этих своих латиносов, врут… Ну да ладно, выедем в нормальный мир, там и разберемся.

Командир бросает взгляд на угрюмо насупившегося своим мыслям заместителя. Ниче-ниче, пацан. Тебя хоть из фильтрационного лагеря — да сразу в Динкорп, а я-то хапнул медку, хапнул… Чего только стоил тот час в ямантаувском[33]бункере, когда мудаку-командующему захотелось поиграть в войнушку, и если б не Серега-шифровальщик, как его… Командир четко вспомнил все до последней мелочи — мгновенно промокшую робу, когда под гром ревунов сработали пиропатроны и свет замигал, переходя на резервные дизеля, и как юродствовал ебаный старый мудак, «…надо ответить, одни не уйдем…», и как этот Серега выбил ему мозги, прямо на терминал, и ракеты остались на пусковых, и как Серегу сгоряча прихерачили дельты,[34]ворвавшиеся в бункер через бесконечный час, за который поседели почти все из его смены. И лагерь, под Шатурой, когда настала осень и от холода и мыслей о жрачке хотелось ломануться на запретку, покончить все разом. Да, это были те еще лагеря, не то что сейчас — с сортирами и горячей хавкой… А когда уже завербовался — во были денечки, кошмар. Ни ADS, ни графики, ни инфрапушек, одна ебаная М-16, которую надо пидарасить через каждый час, и вперед, вперед! Все ебло черное от пороха, в носу сопли хрустят как у шахтера. Как не пристрелили, непонятно — от самого Белгорода, и на восток. Дойдем до Урала! — шутили тогда будущие покойники; дошли, бля. Зачистили половину сраной Рашки. Все, все, на хуй, остальное сами давайте, с меня хватит. К ебени матери. Скоро в Салониках выйдет из такси господин в шляпе и санда…