Как бы то ни было, но наступило спасение. Натянутая в руках полицейского макаронина ослабла, и он грохнулся на асфальт.

В этот момент Сигимицу обрел дар речи.

– Е. твою мать! – с чувством выдохнул он.

Друзья скрылись в развалинах и перевели дух. А полицейский поднялся с земли, смотал остатки макарон и, довольный, пошел в обратную сторону.

– Будет хоть чем накормить семью, – пробурчал он себе под нос.

Передохнув, Муромцев и Сигимицу, крадучись, выглянули из-за камня. Мимо ехало такси. Они наняли его и поехали в аэропорт.

В самолете Муромцев задремал, сыто причмокивая языком. Голодный Сигимицу, которого мучили икота и изжога, смотрел на него со злостью.

– У тебя что-нибудь пожрать есть? – обратился он к шедшей мимо стюардессе.

– Только конфеты и кола.

– Неси сколько есть.

Удивленная стюардесса принесла по подносу того и другого.

Когда самолет пошел на снижение, Муромцев проснулся и увидел бешеные глаза японца, зло смотревшие поверх огромного кома конфетных оберток и пустых бумажных стаканчиков.

– Ты что? – покосился Муромцев.

– Ненавижу Италию, – сказал Сигимицу.

– Наш самолет произвел посадку в аэропорту Орли, – будто Машка, пискнула стюардесса.

– Благодарим вас за приятное путешествие, – поблагодарил, выходя из самолета, Муромцев, отчего у Сигимицу глаза полезли на лоб.

В такси Муромцев с удовольствием разглядывал вечные Елисейские Поля и, показывая Машке парижские достопримечательности, рассказывал ей про Версаль.

Проехали Тюильри, и Муромцев спросил таксиста:

– А что, любезный, говорят, на Эйфелевой башне есть гостиница?

– Вуй, месье, – ответил шофер.

– Дуй туда.

– Слушаюсь, месье.

В гостинице их встретила странная для Парижа вывеска: «Мест нет».

– Не иначе какой-нибудь Рабинович советский здесь устроился, – сказал Муромцев.

И точно, у окошка администратора была табличка: «Э. Рабинович».

– Вот что, «мисьё», – сказал Муромцев, протягивая в дырку пятьсот баксов. – Нам нужно два люкса рядом. Понял?

Администратор вскинул голову.

– А это тебе, русская свинья, на чай, – сказал Муромцев и бросил, скомкав, туда же десятирублевку.

Через пять минут Машка плескалась в фарфоровой ванне Людовика XIV, Муромцев листал телефонный справочник, а Сигимицу делал промывание желудка местный врач.

Покончив с неприятной процедурой, Сигимицу расставил руки и, плотоядно ухмыляясь, сказал врачу:

– А теперь я тебя съем…

Забыв про гонорар, эскулап через пять ступенек помчался по лестнице вниз, а Сигимицу важно вошел в лифт, спустился в ресторан и заказал жареного быка с орехами, внутри которого жарился баран, внутри которого жарилась свинья, внутри которой жарился индюк, внутри которого жарился цыпленок, внутри которого была запечена клубничина.

Хозяин для рекламы снимал на пленку сцену поедания жаркого.

Когда все, кроме клубничины, было съедено, хозяин выписал чек на сумму миллион франков и помахал у Сигимицу перед носом.

– Съешь клубничку, будешь иметь приз – вот это.

Странно, как только он это сказал, Сигимицу почувствовал, что он вот-вот лопнет. Он обожрался, и съесть одну маленькую клубничину ему было не под силу.

Собравшиеся зеваки подбадривали его восклицаниями, а Сигимицу ощущал себя страшно несчастным: он не смог бы проглотить даже бусинку. Хозяин, улыбаясь, положил чек в карман.

Тогда Сигимицу, шатаясь, встал, откинувшись назад, так как раздувшийся живот тянул его вниз, и со словами «Ну, бл…дь парижская!» сгреб надсмешника и припечатал клубничку к потному лбу хозяина. Все, кроме хозяина, смеясь, аплодировали.

Весь следующий день Сигимицу мучился почечными коликами и несварением желудка. А вечером его вызвали на французское телевидение. Там на глазах миллионов телезрителей сам де Голль вручил Сигимицу рубиновую клубничку в золотой оправе, а затем все посмотрели фильм, как он жрет. Потом, обняв его, как старого друга, Джо Дассен и Мирей Матье спели специально для этого случая сочиненную ими сексуальную песенку, смысл которой был таков: «А клубничка была самой вкусной, но когда ты до нее добрался, ты уже обожрался и не смог ее даже поцеловать».

Муромцев смотрел на Сигимицу у себя в номере и морщился.

– Вот киноизда японская, он нам все представление сорвет, – поддакнула Машка.

Явившийся подшофе Сигимицу с порога заявил:

– А знаешь, я больше всего люблю Францию!

Пьяного увещевать было бесполезно.

Наутро они пили на балконе кофе с ликером. Внизу лежал Париж, шумный, продажный город. При желании можно было, нажав на кнопку, проехать на балконе, как на карусели, вокруг оси башни. Друзья так и сделали и остановились, охваченные чудесным зрелищем.

Спустившись с Вандомской колонны и быстро скользнув по Пляс де ля Конкорд и Пляс Пигаль, соломенное, девятьсот восемьдесят третьей пробы, солнце стало медленно подниматься на Монмартр, то и дело останавливаясь засветить утро в мансардах художников.

Отворялись окна, слышались крики ссорившихся с художниками любовниц. То там, то здесь вспыхивал бижутерией стеклянных витрин Париж, словно старая кокетливая потаскушка.

– Пора, – сказал Муромцев.

Утро уже вступило в свои права, когда компаньоны, обогнув Ротонду, приблизились к серому старинному зданию с огромным двором, окруженным невысокой стеной. На здании красовалась вывеска: «Продажа автомобилей разового пользования, а также прокат драгоценностей Марии-Антуанетты, Анны Австрийской, Маты Хари, Жанны дАрк, Роз-Мари и др.».

– Здесь, – сказал Муромцев и нажал дверной молоток.

– Желаете машину? – послышался голос привратника.

– А то как же, – ответил Муромцев.

Ворота со скрипом отворились.

Всюду, куда хватало глаз, стояли советские автомашины всех моделей и марок, когда-либо выпускавшихся в СССР.

– Отвлеки сторожа, – шепнул Муромцев Сигимицу.

Пока Сигимицу «выбирал» машину, придираясь ко всему, к чему только можно придраться, Муромцев проник в дом.

Влетев в апартаменты хозяина, он первым делом наткнулся на сделавшую перманент и пластическую операцию Катрин с короной на лысоватой макушке.

Ротмистр взял помолодевшую ведьму за глотку и повелительно спросил:

– Сам где?

Старуха мотнула головой на ванную. Муромцев рванул дверь и обалдел.

В ванне, до краев наполненной советскими деньгами самых крупных купюр, лежал, улыбаясь зубами молодого аллигатора, Залупини, курил и, попивая абсент под музыку народной французской песни «Жани-Мани», читал отдававшую свежей типографской краской издательства «Посев» книгу собственного сочинения «“Бабки” на бочку».