Голый Виндзор убегает.

Березович. Теперь чо делать с ентим? {Показывает на Сухомлинского.) Хошь, мы назад в Москву тебя отправим? Образованье. Русский же язык…

– Нет-нет!!!

Сухомлинский съеживается и превращается в шитмышонка.

Шитмышата. Нашего полку прибыло.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Москва. Ликующий народ.

На виселицах висят члены Госдумы, олигархи, различные чиновники. Отдельно висит Убайс. Все живые.

Толпа. Не звери мы. Недельку повисите – и в Арктику. Вам технику пришлем. И буите там строить город взяток, мошенничества, подлости и лжи, откатов, переводов денег в транш, из одного проулка до другого – короче, Стольный Град из воровства, порочных извращений и прочей гадости. А чтоб вы не вернулись, Великую Китайскую стену мы подешевке купим у китайцев и пустим ток по ней, ампер под двадцать пять, так что она светиться буит ночью.

ЭПИЛОГ

Президент Новой России.

Один в том же кабинете Кремля.

Президент. Да, жаль, что эти гады улизнули. Зато теперь мы с Англией друзья. Прислали нам автобус двухэтажный и красных телефонных будок. Все же клок с овцы паршивой нам не помешает. Вот только не хватает шитмышат. И Сухомлинского…

Шитмышата (писк). А мы здесь!!!!

Жил да был на свете один человек – Вачев. И была у него баба – Интегра. И были они, что называется, первоисточники. Потому что Рвачевы были, Тукмачевы были, Учёвы были, Головачевы были, даже Иновачевы были и Дермачевы, а Вачевых не было.

Жили они в Санкт-Петербурге на Миллионной улице… А окны их выходют на Адмиралтейство.

Вот как-то раз стали они замечать, что Адмиралтейство вроде как к ним приближается.

Странно им это было и несколько жутковато. И воды в Неве вроде бы поубавилось, и Адмиралтейство все приближалось с каждым днем.

Наконец Вачев не выдержал и сказал:

– Ты, бл…дь, что делаешь? Я тебя, курва, в Большой Дом сдам.

– Сам ступай в Большой Дом. Попьешь, сам заешь чего, а после тя кокнут.

Не понравилось это слово Вачеву. И принес он Интегру в жертву Адмиралтейству.

Но Адмиралтейство наступало и наступало, пока окошки не сошлись вплотную. Тут стеклы полопались, и Вачев увидел Кузьму Меньшикова.

– Ты почем императрын дом занимаш, ху…ня гебнявая! – грозно спросил он. И как уе…ёт Вачеву по глазу! Глаз и оплыл. А Адмиралтейство тотчас стало на место, и воды прибыло.

А через час вернулась Интегра. Вся в тине, но чем-то, сука, довольная.

Быстро темнело, и от этого казалось, что на соснах лежит не снег, а небольшие пушистые комочки ваты. Двое, еще совсем юные, шли по дороге лесом, перепрыгивая через небольшие канавы с водой, и разговаривали. Снег лежал грязный, сырой и набивался в ботинки. Они увидели прямо перед собой ель и остановились.

Она была похожа на юную девушку, ее пушистые ресницы вздрагивали, и казалось, что она что-то шепчет. Юрий, высокий, печальный, подошел к ней и прижался щекой. Долго стоял, закрыв глаза, и ласково гладил тонкими пальцами ее волосы.

– Милая… – прошептал он.

Его друг Миша понимал и разделял его чувства: ему хотелось подойти и сделать то же самое, но, словно уловив молчаливый протест в ее хрупкой фигурке, грустно прошел мимо.

«Хорошо бы совой стать, – подумал он. – Совушка-сова – круглая голова, – сидеть ночью на ветке, пугать всех».

Друзья шли дальше, вперегонки с темнотой. Мокрые брызги попадали на лицо, но они не замечали их; хотелось слиться с той Свободой и Тишиной, которыми жила Природа в эти ненастные и печальные дни. Они озабоченно думали о том, как возвратятся в тусклый, унылый город.

Впереди показалось шоссе и проносившиеся по нему грузовики.

– Юр, а ты хотел бы стать волком? – вдруг спросил Миша.

– Еще как, – ответил товарищ. – Ведь не надо будет домой идти. И здесь все такое любимое, родное, правда? А ты?

– И я. Очень…

Они замолчали, и тут оба почувствовали, как что-то сдавило их, лица и руки стали обрастать шерстью, и… через минуту можно было видеть, как два молодых волка, игриво толкая друг друга, мчались по направлению к чаще леса.

БЫЛ ТОТ САМЫЙ ВЕЧЕР, в который Апокалипсис обещал, но не наступил, а другой человек в дорогой велюровой шляпе, картавя, кажется, кампанеллу, – продолжение адского игрища.

Между тем в семь часов не было еще ни того ни другого. Но генерала Куроедово это не взволновало.

Сидя с женой в зимнем саду своей дачи, построенной по эскизу Василия Блаженного, он весело поедал «дары природы».

А та, оставленная в затхлой квартире, вывезенной из Рейхстага, заскучала и, решив, что мебель, должно быть, напоминает отцу о боях, пошла в ванную комнату.

В то время, как ванна наполнялась игристым, стоявшим в бочке под лестницей, дочь и внучка по бабушке знаменитой графини де Кавальканти заткнула выпуск печатью имперской канцелярии, которая пропала неизвестно куда во время войны. Плохо было лишь то, что девушка не могла прочесть немецкую надпись, так как владела французским.

Лежа в теплой воде и поглаживая нежно стоявшие в игристом розовые грудки с коричневыми сосками, она вдруг захотела… позвонить по телефону. Она сняла с инкрустированной изумрудами подставки телефон на воздушной подушке и включила. Он поплыл над ванной.

«Кому позвонить? Разве Вышинскому?»

Вышинский был молодой человек с незаконченным половым созреванием. От этого на лбу его не было места. В остальном он был так же изящен.

«Позвоню, – наивно думала девушка, – он хороший… Но этот лоб… эта гамма красок, которой позавидовал бы любой Ренуар, эта палитра…» И, напевая: «Ах, как жаль, как жаль, ах, как…», она вышла из ванной в шитом золотом кимоно, жалованном ей японским шлягером подмосковных деревенских шапок по кличке Издаки Уемура со своего плеча в Бангладеш.

В это время ей принесли розы американского консула. Но тут… дверь отражалась, и вошел бывший подпорожский казак, ныне начальник спецотдела при малаховской бане, подполковник ГБ – Василий Ничипуренко, хохол. Привычно откидывая лихой чуб со лба, но не снимая кирзы, то ли потому, что сапоги ему были слишком тесны, то ли потому, что его могли вызвать в любую минуту в парную, он прошел в комнату, пол которой состоял из паркета дворца Медичи, сначала разобранного в одном месте, а затем собранного в другом.

Напевая арию Риголетто, он бесцеремонно наклонился к Верочке:

– Чайку бы…

Когда это желание его было удовлетворено, он заварил чай сам и сказал: