– Нет, – ответила я, – вовсе нет. Шарф же там имеет символическое значение, верно? Мне показалось, концовка идеальная. – Она не была идеальной, я это знала. Она была плохая и вымученная.

– Ты правда так считаешь? – спросил он.

– Конечно. Сама хотела сказать, но ты первый спросил.

– Что ж, прекрасно, – с улыбкой ответил он. – Вот теперь ты вконец меня осчастливила, Джоани.

Я тихо хмыкнула; его осчастливила и успокоила похвала, а должен был – секс. Наконец он заявил, что нам пора; ему еще надо было зайти на рынок на Стейт-стрит и взять мешок муки для жены и молочную смесь для дочки. Мука и молочная смесь – атрибуты жизни, к которой я не имела никакого отношения.

Мы стояли и одевались, смущенно отвернувшись друг от друга.

– Джо, – сказала я, впервые пробуя произнести его простое односложное имя. Он посмотрел на меня. – И что дальше будет, как думаешь? – спросила я.

Он ответил не сразу.

– Откуда мне знать? Поживем – увидим.

Чуть позже я возвращалась в общежитие одна; вечерело, я шла мимо скобяной лавки, букинистического магазина и внушительного фасада Академии музыки и гадала, сможет ли он когда-нибудь полюбить меня и как ускорить зарождение этого чувства.

Вскоре мы начали встречаться по определенному графику – раз в неделю, в день, когда я приходила выгуливать и кормить собаку профессора Танаки. «Гулять с собакой» стало нашим шифром. Собака сегодня очень проголодалась, говорил он, приподнимал подол моего платья и дотрагивался до меня кончиком пальца. Я съездила в Спрингфилд к гинекологине-литовке, и в ее сумрачном кабинете мне подобрали диафрагму.

Однажды, когда мы лежали в постели профессора Танаки, Джо протянул мне сверток в папиросной бумаге, перевязанный ленточкой. Открыв его, я увидела внутри грецкий орех, а сбоку – надпись красной краской, сделанную тонкой кисточкой. «Для Д. С восхищением. Д.»

Я подержала орех на ладони, пытаясь скрыть разочарование и спешно заменить его каким-то другим выражением. Он, разумеется, никак не мог знать, что я рыскала в ящике прикроватной тумбочки его жены и видела почти такой же орех, который он подарил ей. Я не любила грецкие орехи; с ядрами иногда попадались перепонки и приходилось сплевывать их, как табачные листья. И вкус у этих орехов был слишком горький и какой-то несъедобный, как у кусочков пробки, плавающих в вине. Джо говорил, что именно поэтому и любит грецкие орехи; за сложный вкус и форму с многочисленными изгибами и выпуклостями. Орех оставлял маслянистый след, послевкусие, которое ему тоже нравилось. Любил он и вкус женщин, признался он однажды в постели профессора Танаки; когда он впервые опустился и попробовал меня, мой вкус ему тоже понравился, хотя я смутилась и никак не могла расслабиться, зажав его голову ногами. Я могла думать лишь о том, какой вкус он сейчас чувствует – соли, талька и бог знает чего еще. Запах женщины ничем не скроешь, сказал он, и слава богу. Грецкий орех тоже всегда чувствуется в выпечке или в салате, заправленном маслом из грецкого ореха. Сладко-горький вкус с примесью гниения, как что-то, найденное в куче прелых листьев.

Я положила орех на секретер в своей комнате в Нортроп-Хаусе, и там он лежал рядом с рассыпанными шпильками и большой банкой кольдкрема. Шли недели, а орех все лежал. Я почти забыла о нем и вспомнила лишь в день, когда вернулась с занятий по истории искусства – мы проходили Гольбейна и Дюрера, – открыла дверь в комнату и увидела жену Джо, которая сидела на краешке кровати и ждала меня. Когда я вошла, Кэрол Каслман встала.

– Чем могу помочь? – спросила я, и на какой-то безумный миг в голове промелькнуло, что Джо умер и его жена пришла сообщить мне об этом, как будто настоящая его вдова – я, а не она.

– Чем ты можешь мне помочь? Ты знаешь, почему я здесь, – проговорила миссис Каслман. На ней был жакет из верблюжьей шерсти и мятая юбка; маленькая, взвинченная, она готова была сорваться в любой момент. – Я тебя в свой дом впустила, – продолжила она, дрожа. – Доверила тебе своего ребенка! А ты вот что учудила. Строишь из себя невинную милашку, но наглости тебе не занимать.

– Кто вам сказал? – удрученно спросила я.

Кэрол Каслман ничего не ответила. Она лишь вытянула руку и приоткрыла ладонь. На ладони лежал орех, тот самый, что Джо мне подарил. Доказательство. В других комнатах в Нортроп-Хаусе девочки готовились к ужину; снизу доносился аромат йоркширского пудинга, густой, яичный и сытный, напоминающий о прежней жизни в родительском доме, о жизни в утробе матери, о жизни, где о нас заботились и не надо было ничего делать самим. Мне захотелось съесть этой утешительной еды сейчас же, накинуться на тарелку с лужицей мясного сока и слушать застольные истории о смешных неудачных свиданиях с парнями из Йеля. Но вместо этого я стояла здесь, напротив разъяренной жены Джо, державшей орех на ладони.

– Рассказывай давай, – велела Кэрол Каслман.

– Не могу, – ответила я и заплакала.

Она дала мне поплакать, не сводя с меня раздраженного взгляда, затем наконец не выдержала и отчеканила: – Говори.

– Я не плохой человек, миссис Каслман, – сказала я, хотя на самом деле хотела сказать другое: видите ли, я пока еще не знаю, какой я человек.

– Маленькая сучка, – прошипела Кэрол Каслман. – Сучка из Смита и ее сучьи рассказы. Я их читала, и знаешь что? Не такие уж они и потрясающие. Не знаю, с чего он болтает о них без умолку; можно подумать, их написал сам Джеймс Джойс, мать его.

С этими словами жена Джо замахнулась и швырнула орех. Он полетел прямо в меня, и я не успела крикнуть и отшатнуться. Он ударил меня со всей силы – хоп! – прямо в центр лба, со звуком, как у сапожного молоточка; я потеряла равновесие, закачалась и упала на пол.

Краем уха я слышала топот ног, бегущих ко мне по коридору; потом надо мной возник круг из девичьих лиц, стоявших с открытыми ртами, как группа поющих ряженых. Кто-то был в бигуди, у одной девушки за ухо был заткнут карандаш. Все начали говорить разом, но никто не знал, что делать. Вдалеке рыдала Кэрол Каслман и сообщала группе девушек, что я разрушила ей жизнь. А я, лежа на ковре с растущей шишкой на лбу, могла думать лишь об одном – что моя жизнь, похоже, как раз началась.

Аэропорт Хельсинки-Вантаа ничем не отличается от других аэропортов мира, разве что чуть большим количеством блондинов. Здесь не все сплошь светловолосые, как в Швеции и Норвегии, странах, где рождаются, похоже, одни лишь флегматичные альбиносы, но светлые головы попадаются достаточно часто, чтобы привлечь внимание рядового американца. Среди финнов больше русых, сказывается примесь славянской крови, но и блондинов в этой маленькой и симпатичной северной стране немало. Я не могла этого не заметить, когда мы с Джо и остальной нашей компанией шли по аэропорту в толпе финнов; кто-то из них фотографировал, кто-то задавал вопросы и всем было что-то от него нужно – прикосновение, слово, ласковая усталая улыбка. Словно за этот случайный миг частичка его таланта, немного его сияния могли им передаться, а они взамен подарили бы ему немного своей скандинавской золотистости.