— Ее оперируют, — говорю я. — Больше ничего не известно.

Его глаза за очками округляются.

— Это серьезно.

Я разворачиваюсь к нему спиной и ухожу. Не хочу его знать.

Как только я захожу в дом, ко мне выбегают дети, и уже в следующую минуту мы все плачем на диване.

— Когда мы увидим маму?

— У нее на голове останется шрам?

— Они сбреют ей волосы?

Вильям и Белла беспрерывно задают вопросы, я пытаюсь их успокаивать, хотя ни одного ответа у меня нет.

— Идите домой, — говорю я Гун-Бритт и Оке. — Спасибо за помощь.

— Если нужно, мы останемся, — отвечает Гун-Бритт.

Не нужно. Не хочу слушать ее странные обвинения. Я должен сам заботиться о собственных детях. Их мама лежит на операционном столе, и наше будущее неизвестно.

— Сюда едет сестра Бьянки, — говорю я. — А мы сейчас что-нибудь съедим и снова поедем в больницу.

— Сколько времени будет длиться операция? — спрашивает Оке.

— Неизвестно. Несколько часов. Потом понадобится время, чтобы она пришла в себя после наркоза.

Я спрашиваю у детей, помнят ли они тетю Сиенну. Вильям качает головой.

— Странное имя, — произносит Белла. — А у нее есть дети?

— Взрослые. Им лет по пятнадцать.

— Такие же, как Фабиан, — говорит Белла.

Да. Хотя надеюсь, не такие. Но вслух это, разумеется, не говорю.

— Кажется, я ее вспомнил, — говорит Вильям. — А зачем она едет?

— Она мамина сестра и беспокоится за маму.

— Я тоже, — говорит Белла.

Я обнимаю ее:

— Родная, мы все о ней беспокоимся.

Выхожу в прихожую, где Гун-Бритт надевает пальто.

— Как вы могли позволить этому случиться? — спрашивает она меня.

Оке открывает дверь и выходит на крыльцо, впуская в дом холодный ветер.

— Прекратите! — перебиваю ее я.

На самом деле я не должен до этого опускаться, я сдерживаюсь, хотя у меня даже руки чешутся.

— Бьянка знала больше, чем вы думаете, — говорит Гун-Бритт. — Она как чувствовала, что что-то случится. Летом она…

— Замолчите!

Я не намерен говорить об этом. Бьянка постоянно была чем-то встревожена. Сколько я ее знал, она всегда была невротиком. К Жаклин это не имеет никакого отношения.

— Это был несчастный случай, — говорю я тихо.

Гун-Бритт застегивает верхнюю пуговицу на пальто. Делает два шага вперед и заглядывает мне в глаза:

— Вы действительно в это верите?

До катастрофы

Осень 2015 года

В тот вечер в маминой комнате прятался не папа. Иногда я так долго о нем думаю и так сильно скучаю, что сам себе что-то внушаю. Мне кажется, что я его вижу, слышу его голос. Однажды в магазине «ИКЕА» я подбежал к какому-то мужчине в полной уверенности, что это он. А когда тот повернулся, я увидел чужое лицо и закричал от разочарования и продолжал кричать, пока не прибежали охранники.

Петер похож на всех других мужчин, которых мама прятала в спальне. Накачанные мускулы и что-то опасное во взгляде. До них почему-то не доходит, что жизнь стала бы легче, если бы они выглядели немного добрее. Первую неделю она их прячет.

Всегда. Говорит, что не хочет, чтобы все случилось слишком быстро. Но потом верх берут эмоции. На этот раз все будет по-другому. Она чувствует это всем своим телом.

Ей надо больше думать и меньше чувствовать.

Если ты не владеешь собственными чувствами, то легко превращаешься в мишень. Я пока не знаю, что думать о Петере. Возможно, он ни капли не лучше остальных. Вскоре в прихожей появляются две золотые звезды, они свисают с потолка, и нельзя пройти мимо, не задев их. Их повесил Петер:

— Потому что вы — звезды моей жизни.

До тошноты слащаво, но мама как будто заколдована, ей кажется, что все, что он делает, так романтично. Петер работает в полиции и разрешает мне потрогать его пистолет. Он тяжелее, чем я представлял.

— Ты в кого-нибудь стрелял? — спрашиваю я.

— Только по ногам.

— А что этот человек сделал?

— Он угрожал ножом ребенку. — Петер смотрит на меня очень серьезно. — Потом я узнал, что он псих.

Я взвешиваю оружие на ладони:

— А ты мог бы кого-нибудь убить?

— Если бы это был мой долг. Можно попасть в ситуацию, когда у тебя нет выбора.

Мне кажется, он бы не колебался. В действительности я хорошо знаю людей. Интересно, а мама видит то же, что и я?

Во всяком случае, ей не нравится, когда Петер приходит в форме и с оружием. Вдруг соседи подумают, что она преступница. Он над этим смеется, целует в шею и говорит:

— Моя звезда!

И тогда я представляю, что он — это папа. Меняю его грубое лицо и железный взгляд на папины круглые щеки и широкую улыбку. Его руки испачканы машинным маслом, он держит гаечный ключ, а на коленях пятна. Папа проводит половину жизни, лежа под подвешенными автомобилями или под капотом «шевроле» или «студебеккера».

У меня есть две его фотографии, я храню их в моей комнате в запертом ящике.

— Твой папа любит кабриолеты, — сказала мне как-то мама, зайдя пожелать спокойной ночи. Мы сидели на кровати и рассматривали снимки. — Даже когда шел дождь, мы ездили без крыши.

Я отчетливо представляю себе, как мамины волосы развеваются на ветру, а ее рука лежит на рычаге переключения передач поверх папиной. Хайвей Номер Один под палящим солнцем Калифорнии.

— Почему он не поехал с нами в Швецию? — спросил я.

Мама всегда грустнеет, когда я говорю об этом.

— У него была его мастерская. И очень пожилая мама.

Он остался, чтобы заботиться о бабушке. Мама говорит, что мои музыкальные способности от нее.

— Она часто сидела на веранде в кресле-качалке, играла на губной гармошке и пела кантри.

Я тоже люблю кантри. И немецкий синти-поп.

А Петер не любит ничего, кроме тяжелого рока. И слушает его на максимальной громкости, когда приезжает сюда по вечерам. Оке и Гун-Бритт уже жаловались.

— Пусть немного потерпят, — сказал Петер. — Тут им не дом престарелых.

Я согласен.

Оке и Гун-Бритт все время ноют. И считают себя хозяевами всего только потому, что прожили здесь дольше, чем все остальные. Бенгт над ними посмеивался, называл их старперами. Смешно, потому что Бенгт был ровесником Оке. Но только по документам, добавлял он всегда.