* * *

Уже стемнело. Сегодня — особенно рано: клубы черного дыма, закрывшие солнце, превратились в сплошное черное покрывало.

Оно повисло над Бадунгом, как знак глубокой печали и начало большого траура.

Мама и сестренка так и не вернулись. Интан продолжала их ждать, хотя понимала, что, скорее всего, их она уже не увидит. Потом она услышала тяжелые шаги, кто-то прошел через ворота чанди бентар. Шаги стали отчетливее, видимо, этот человек приближался к дому. Не раздумывая, Интан выбежала из своей комнаты и спряталась, как просила мама, «в ногах», в большой художественной мастерской, отдельно стоящем строении вроде сарая, заставленном стеллажами, ящиками с инструментами и заготовками для скульптур.

Когда еще был жив дед, он любил ваять скульптуры богов. Особенно почитал он Бога Шиву, поэтому и сделал несколько совершенно разных скульптур. На одной из них, традиционной, Шива сидит в позе лотоса и медитирует, на второй — танцует, размахивая шестью руками. Любитель необычного, дед выточил из камня даже Шиву-лингам, возвышающийся над квадратным углублением с канавкой-желобком — йони. Все эти скульптуры стояли на запыленных полках, заставленных фигурами различных мифических героев, и потому Интан не стала их искать. Сейчас для нее совершенно не имело значения, как выглядит Шива, и поэтому она взяла в руки ближайшую к ней скульптуру, левая сторона которой изображала супругу, Парвати, как женскую ипостась, а правая — мужскую, и обратилась к Шиве-Парвати:

— У меня родится сын, и я его назову Вира[75]. Помоги мне!

По двору и саду кто-то топал. Хлопали двери дома, оттуда что-то выносили.

— О, всемогущий Шива, — не сдавалась Интан, — спаси меня и моего ребенка!

И тут наступила тишина. Она была такой жуткой, такой невыносимой… Хотелось выйти во двор, но Интан поборола любопытство. Ей показалось, что прошла вечность. Было по-прежнему тихо… А потом запахло гарью, и мастерская стала наполняться слабыми клубами дыма. Через небольшую щель в задрапированном плотной тканью окне Интан увидела, как в небо взлетели языки пламени — горели «голова» и «руки» дома.

Девушка прижалась к «ногам» родного дома, который хранил тепло семейного очага еще прадеда, а потом — деда, а потом — отца… «Помоги мне, Бог Шива, — шептала она, боясь нарушить эту гробовую тишину. — Когда родится сын Вира, он будет настоящим героем. А еще он будет уважаемым праведником, почитающим тебя…»

Как бы в подтверждение сказанному ребенок сильно толкнул Интан в живот. Потом она почувствовала небольшую тянущую боль. «Вира, ты просишься выйти?» — удивленно спросила она его.

Февраль 1963 года.

С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось — не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.

— Бабушка, у меня хорошие новости! — в комнату так быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[76]— рубашке-косоворотке, и в уденге[77]— традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка — это было модно среди молодежи.

— Бима[78], да ты меня напугал! — старенькая женщина лет семидесяти, однако с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую «шишку» волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы ни печаль ее не одолевала, ни, тем более — горе.

— Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![79]

— В храме Пура Бесаких?[80]— женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.

— Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!

— Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня — самый любимый внук… — бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.

— Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя — единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?

Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги[81], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.

— А ты уже нарядилась? — только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[82], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества — очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.

— Ты же знаешь, что на День рождения твоего дедушки я всегда нарядная… А где Ванги?

— Сейчас придет, она переодевается.

Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей — помогать молодоженам, особенно — на кухне, им — приглядывать за стареющей женщиной.

— Добрый день, ибу[83]Интан, — совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:

— Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?

— Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии…