— А разве мы не все еще снимки видели?

— Нет… Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока… не женился… Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.

Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.

— Вот, взгляните… Узнаете?

На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно… Вместо явно ненужных ей тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.

— Бабушка, да это же — ты! Такая молодая… — Бима пристально всматривался в знакомые черты лица. — А почему ты раздетая?

— А мы вот так и ходили, с открытой грудью, особенно — в деревнях. Правда, я жила тогда в столице, в Денпасаре, то есть, в Бадунге, так он назывался, а здесь девушки любили наряжаться — обматывались кембеном. Было очень модно иметь яркий, цветной кембен. А ведь всего пятнадцать лет назад наш первый президент Ахмед Сукарно официально запретил нам ходить обнаженными и раздал всем балийским женщинам вот такие кебайя. Одна из них досталась тогда мне. С тех пор я и полюбила их. — Бабушка еще раз нежно провела по полупрозрачным небесным рукавам.

— А откуда газета? Это ведь не индонезийская! — от волнения у Ванги порозовели нежные щечки.

— Это иностранные репортеры снимали… Случайно газета оказалась у Курта Хайнца, немецкого художника, который приехал на Бали писать этюды. Ах, сколько тогда у нас их было! Вот, например, бельгийский художник Жан[84]прожил на Бали двадцать шесть лет и умер совсем недавно… Столько картин он оставил после себя!

— Ну, а Курт Хайнц? — Бима горел нетерпением услышать главное.

— Ах, да… Так вот, он решил подарить эту немецкую газету нашему музею, но там девушки узнали на снимке меня и пригласили… Вот так я и познакомилась с ним. И Курт дал мне газету. А позже даже портрет написал…

Бабушка элегантно взмахнула рукой и показала на портрет, который висел за ее спиной. Казалось, что он здесь был целую вечность, сколько помнил себя Бима. Стройная молодая женщина с открытым легкому ветерку лицом, с той же ямочкой на щеке и с распущенными волосами, в белой короткой кофточке «в талию»[85]и темно-зеленом саронге стояла на фоне «райского» сада. Сзади нее росло огромное дерево с широкой пышной кроной, усыпанное плодами манго, как елка — игрушками. Их тонкая кожица блестела на солнце, отливая оттенками теплых тонов — от ярко-желтого, переходящего в оранжевый, и до темно-красного. Плоды, собранные в тяжелые гроздья, походили на крупные гроздья винограда, — ветки вот-вот сломаются под их тяжестью. Казалось, что эти плоды испускают медовый аромат, он как будто просачивался сквозь холст… А справа от Интан цвел обсыпанный желтыми цветами джипун. Точно такой цветок был подоткнут за правое ухо.

— Наверное, влюбился, — многозначительно улыбнулся Бима, — если даже портрет написал.

— Не скрою — да. Поэтому и не уезжал на Родину лет… пятнадцать.

— А ты?

— Что я? Я ведь горячо любила только одного мужчину — своего Ади. Поэтому и не вышла замуж еще раз… А мы с ним даже ни разу не отметили его День рождения — 20 февраля. Летом поженились, а осенью — разлучились…

— Не грусти, ты сама же говорила, что люди не умирают. — Бима хорошо помнил ее уроки и был даже доволен, что представился случай не бабушке успокаивать его, а ему — бабушку. — Сейчас дедушкина душа живет новой жизнью, мы просто не видим ее… А если встретимся когда-нибудь? Может такое произойти?

— Конечно, может. Да… — Интан замолчала, задумавшись. — Действительно, не стоит горевать, тем более — сегодня, когда у него День рождения…

А про себя она подумала: «И как же я не буду горевать, когда „черный“ сентябрь девятьсот шестого года забрал у меня мужа Ади, отца Агуса Хериянто, маму Булан и сестренку Диан?.. Правда, дал взамен сына Виру, твоего отца, которого потом все стали называть „Вира, родившийся в год пупутана“. Вот почему я называю тебя „самый любимый внук“»…

— Жалко, что я не помню своего отца… — Бима задумчиво посмотрел на молодую бабушку на фоне сада. — И маму тоже…

— Бима, дорогой, я уже много раз рассказывала тебе о том, как через несколько месяцев после твоего рождения они погибли, защищая остров от японских захватчиков. В тысяча девятьсот сорок втором году… — Бабушка замолчала, о чем-то раздумывая, а потом добавила:

— Ну вот, и о тебе тоже можно сказать: «Бима, родившийся в год захвата Бали Японией»…

— Мы же договорились, что не будем сегодня о грустном, — несмело вставила реплику Ванги. — Ой, что это? — она испуганно вскрикнула и подняла руку, подавая знак замолчать.

— Где? — шепотом спросил Бима, на что Ванги лишь молча указала на потолок. Или на небо?

«Келод»[86]послышался мерный гул. Он был совсем не громким, но монотонным, как будто играли на одной ноте «До»: до-о-о-о…

— Видимо, Батур[87]опять просыпается, — произнесла Интан, — давно этот вулкан не подавал свой голос.

— А-а-а, мы от него далеко… Давайте лучше полюбуемся нашей молодой бабушкой, — предложила Ванги.

Она осторожно взяла в руки старую газету и свела брови на переносице:

— А что это за бусы? Они были красивыми?

— О-о-о, это жемчуг — подарок папы. В нашей семье его очень любили. Жемчуг отгоняет злых духов и оберегает от болезней и несчастий. А сама подумала: «Вот и мама ушла из дома в таких бусах…»

— А на блюде джипун?

— Да, Ванги, это самый любимый мой джипун, ярко-розовый!

— Бабушка, так ты же говорила, что он тебе не нравится! И нам не разрешила посадить розовый джипун в саду, когда достроили дом! — Бима не скрывал удивления.