Я просыпаюсь. Приходит осознание, что я пережил ночь смерти и что скоро рассвет, вот-вот запоют петухи. Даже не верится, что сон мне запомнился. Лежа в кровати, я стараюсь зафиксировать его в памяти, пока он еще не улетучился. Это, наверное, от джетлага. Приходит утро, сначала неспешно, потом шумно. Тараканы убежали. И правильно.

* * *

Мальчик всегда с готовностью представлял себя персонажем, чьи благие намерения и уверенность в себе заводят его куда-то не туда, что вызывает тем больший к нему интерес.

Итак, настоящим он объявляется нашим протагонистом. Драматическая разработка его линии начинается с повторяющихся образов прошлого — его молчаливого беспокойства в пустынных станциях подземки, в аудитории, полной студентов, в утренней очереди в МоМА[69]. По лицу видно, что он тщится разогнать черные мысли, которые язвят и уничижают его. Он оправдывает свое тщеславие принадлежностью к сегодняшним «илюстрадо»[70], впрочем в наши дни к ним может причислять себя каждый эмигрант. Само понятие появилось в конце девятнадцатого века благодаря первым просвещенным филиппинцам. Юные бодисатвы вернулись из Европы, чтобы посвятить свои надушенные тела, ласкающую слух риторику, перегруженные латинизмами идеи и безупречное образование наивысшей цели. Революции. Многие из них погибли от пуль, другие — в вечном изгнании, прочие нашли свою нишу, смягчились и забылись, научившись с удивительной легкостью соглашаться на вынужденные компромиссы. И в чем же разница между ними, нашим героем и прочими перипатетиками, кроме той, что ему еще предстояло вернуться? Когда-нибудь он встряхнет свои запылившиеся намерения и свернутые планы, чтоб они реяли рядом с нашим государственным флагом. А пока он ждет, как ждали они, пестует свою целостность, как пестовали они, предвкушает возвращение, когда родные берега наконец призовут его.

И вот он вернулся, наш патриот, он же протагонист, и сидит в кровати, недоумевая, а где фанфары?

* * *

Когда Кристо нет дома и он не работает за своим специальным походным столом, который сам спроектировал и смастерил из пружин и подушек, чтобы можно было писать в любом виде транспорта, он сидит на берегу, вглядываясь в океан, и отгоняет мысли об убитом отце, израненной матери и изнасилованной сестре. «Говорят, что этот океан приносит мир достойным, — думает он, с трудом осмеливаясь улыбнуться. — На него мои надежды».

Если напрячь зрение, то можно разглядеть на горизонте землю. Но стоит моргнуть — и ее уже не видно. Она всегда чуть дальше, чем ему хотелось бы.

Криспин Сальвадор. «Просвещенный» (с. 92)

* * *

Я, по-видимому, был его единственным другом. Однажды поздно ночью, через несколько часов после нашей с Мэдисон ссоры, в финале которой она ушла из дома, театрально хлопнув дверью, мне позвонила Лена. Подняв трубку, я ожидал услышать всхлипывания своей подруги, поэтому ответил ледяным тоном, что, похоже, напугало Лену. Она все время повторялась. В ее произношение выпускницы британской школы подмешивался тяжеловесный акцент — неминуемый, если всю жизнь провести в Баколоде. Она просила меня просмотреть вещи Криспина, запаковать и отослать самое существенное, забрать все, что мне интересно, а оставшееся отдать в благотворительные организации или выбросить. Что я мог на это ответить?

Вещей было так много, что руки опускались. Однако со временем работа стала доставлять мне удовольствие, я надеялся, что оставленные им артефакты помогут мне лучше понять его жизнь. Я мог спокойно перебирать его пожитки, валяться в его креслах, пить чай, не спрашивая позволения, распахивать окна. Для меня больше не было секретов ни в потайных ящичках, ни в темных углах, ни в захлопнутых книгах, ни за притворенными дверьми. Ощущение возникало странное — любопытство, злость, — но все более угнетающее. Оно напоминало мне чувство, которое я испытывал, раскинувшись морской звездой прямо посредине кровати в те ночи, когда Мэдисон веселилась допоздна, специально, чтобы позлить меня. Но утром-то она все равно возвращалась.

Одних только книг в квартире Криспина были сотни. Полки покрывали все стены. Он называл свою библиотеку «акаши» — на санскрите, говорил он, так называется библиотека бесконечности, в которой содержатся наиполнейшие сведения обо всем сущем. На отдельной полке помещалось собрание его записных книжек в оранжевых замшевых переплетах, которые он специально заказывал в мастерской, расположенной в переулке у набережной Арно. На нижней полке в гостиной — внушительная коллекция пластинок. Полистав их, я поставил Чака Берри, дабы развеять беспредельную тишь. Он запел, что идет в клуб «Нитти-Гритти»[71].

По кабинету Криспина я ходил как по музею. На его рабочем столе: печатная машинка со стертыми клавишами; графин с водой богемского хрусталя; стакан того же гарнитура, на поверхности плавают мертвые дрозофилы. В пепельнице — забытая и брошенная им пенковая трубка с резким запахом вишневого плиточного табака.

Тогда я пришел за «Пылающими мостами», но так ничего и не нашел. Кроме квитанции на крупную бандероль, отправленную на почтовый ящик где-то в районе филиппинских Ста Островов[72]. Судя по дате, проставленной на квитанции, отослал он бандероль за день до гибели.

На столике в углу стояла шахматная доска с нашей незаконченной партией. Я сделал ход: ладья на Е4. Шах.

* * *

Мальчик обозревает проплывающую мимо сцену. Дома разрушены, все обуглилось до такой глубокой черноты, будто другого финала и не предполагалось. Мужчины, женщины, дети безучастно копошатся на мокром пожарище, их ноги и руки, лишившись цвета, смешиваются с пейзажем. Наш протагонист хочет помочь им, но что он им скажет? Только болтаться у них под ногами. Впереди едет БТР, длинноволосые солдаты развалились на платформе, приладив винтовки меж колен. Плевать они хотели. Такие люди уже знают все, что им надо знать.

* * *

Да, забыл рассказать, что произошло вчера за пансионом, где я остановился.

Уставший и нагруженный чемоданом, сумкой, ноутбуком в рюкзаке и ортопедической подушкой, я добрался до главного входа и обнаружил, что дверь заперта. Я обошел здание и оказался на пустынной парковке. Было уже темно, но я сперва услышал, а потом и увидел, как молодой полицейский в форме сталкивал лбами двух беспризорников. Дети были под кайфом. Один сжимал в руках улику — кусок картона с кляксами клея «Регби», завернутый в полиэтиленовый пакет Филиппинского дома книги. У обоих на шее висели цветочные гирлянды — те, что не удалось продать вечером. Полицейский ударил детей друг о друга несколько раз подряд, как будто в ладоши хлопал. Дети упали, он схватил обоих за пояс шорт и резко поднял. Он распалялся все больше. Теперь он шуровал по карманам в поисках дневной выручки.