И еще много интересного рассказывал он. Например, о немцах:

— Немцу, попавшему к нам, все вокруг непонятно. И главное его удивление — почему люди наши, по его мерке, живущие бедно и без всяких удобств, защищают эту свою жизнь, не щадя жизни собственной. Не в силах это понять и объяснить, немец хочет верить гитлеровской пропаганде, утверждающей, что мы просто неполноценные люди. Но если у какого немца собственная башка варит, случаются интересные истории. Один немецкий офицер, шишка, правда, небольшая, оказался на постое у нашей колхозницы. До войны была она членом правления колхоза и депутатом сельского Совета. Женщина с виду простенькая, но по народному мудрая. А этот ее немец знал откуда-то русский язык. По вечерам он со своей хозяйкой вел разговоры про то, про се — про жизнь, одним словом. И вдруг мы узнаем, что немец начал проявлять о своей хозяйке всякие заботы — снабжает ее провиантом, подарки разные преподносит. Мы думали, он подлаживается к ней по любовной части. Оказалось, совсем не то. Она нам сообщила, что он сильно засомневался насчет этой войны и того, что им внушали о России и о русских. Взяли мы это на заметку, но выжидаем,. А немец меж тем запил. И как напьется, начинает такое говорить про своего Гитлера, что хозяйка запирала его на ключ, чтобы он в таком виде не вылез к своим. И тогда мы решили к тому немцу подобраться и поручили это партизану, который в мирное время был учителем немецкого языка. Но опоздали мы с этим. Видно, гестапо узнало о настроении немца, и он исчез. А к колхознице они явились с обыском, перетрясли всю избу и ее забрали. Неделю допрашивали, но она прикинулась непроходимой дурой. Они ее избили и выпустили. Сейчас она у партизан поварихой работает. Мы ее расспрашивали — чем она немца своего разагитировала? Отвечает: никакой агитации не было, просто рассказывала ему о нашей жизни в мирное время.

К чему же данный факт нас призывает? Надо нам внимательнее присматриваться и к немцам. Весьма это может пригодиться для нашей работы. Но дело это тонкое и не быстрое, и главным все же остается — бить их смертным боем. От этого уцелевшие тоже умнеют. Разгромили мы как-то карательный отряд, а одного карателя живьем взяли. Эсэсовец, между прочим, — их сливки. Что он только у нас не проделывал! Какие номера не выкидывал, чтобы спасти жизнь! И все клянет своего фюрера, клянет, да еще как! А час назад он деревенского мальчишку в упор застрелил, а когда мать бросилась к нему — и ее. У меня такая мысль: у иного немца вся его идейность на нитке держится.

Стали задавать оратору вопросы. И больше какие-то несерьезные. Один курсант возьми да и спроси:

— Членские взносы у коммунистов собираете?

Секретарь даже не улыбнулся, ответил серьезно и злясь немного:

— Там у нас часто членский взнос в партию — жизнь.

Кто-то спросил:

— В каких условиях вы там живете?

Секретарь ответил:

— В трудных условиях живем. В очень трудных. Другой раз за неделю умыться нельзя.

Еще вопрос:

— Был ли у вас хоть один случай перехода немца на нашу сторону?

Ответ:

— Не было.

Самарин глядел на секретаря райкома и думал: «Вот же живет человек там, среди врагов, — и ничего. И не только живет, а работает. Сейчас прибыл в командировку, как он выразился, на Большую землю и полетит обратно. Значит, не так страшен черт, как видится с первого раза».

...А то еще привозили в школу товарища из Польши. Он в занятой фашистами Варшаве работал в подполье почти два года. Этот рассказывал про методы и повадки гестаповцев. Тоже интересно говорил. Только Самарин подумал, что одно дело — такой большой город, как Варшава, а другое — какая-нибудь деревня в Белоруссии.

Но самым интересным для Самарина стали лекции о разведке, О том, как по совершенно неожиданным приметам можно установить,что перевозит противник в поездах. Или как на глаз считать живую силу, когда вражеская колонна в движении. Или про то, как пишутся шифрованные донесения. Про конспиративные квартиры, про явки, пароли и все такое прочее.

Эти лекции Самарин слушал очень внимательно и много потом об этом думал; понимал, что именно это для него важно до крайности.

Трудным делом было заучить все немецкие формы, знаки различия, ордена и медали. Но осилил и это. Отвечал без запинки. И чем дальше шло учение, тем все менее необычной казалась Самарину предстоящая работа... Именно работа.

Постепенно спокойнее и яснее становилось у него на душе, он уже не терзался, что находится далеко от войны. Хотелось только, чтобы поскорее окончилась учеба, особенно после того, как читавший у них лекцию профессиональный разведчик сказал в заключение, что главная учеба начнется у них там, и показал рукой в сторону, где на стене висела карта полушарий. Это направление его жеста вызвало у курсантов улыбки, а Виталий не понял, чему ребята улыбаются — конечно же там, во вражеском тылу. И скорее бы туда попасть!..

В декабре начались проверочные экзамены, или, как было объявлено, проверка усвоения пройденного. Но как ни назови, момент серьезный.

Самарин волновался, как и все. Особенно после того, как через это прошли первые курсанты.

«Гоняют сразу по всем дисциплинам, — рассказывали они, — а главное — спрашивают и еще черт знает о чем.»

Одного курсанта отсеяли — и, как бы вы думали, за что? За медленную реакцию. Что это еще такое?!

Вечерам Самарин зашел в комнату, где жил этот курсант. Его звали Виктор, прозвище — Профессор. Это за его необыкновенную обстоятельность в учебе. Он не держал в руках книжку только когда спал. Пройденное он знал назубок. Все к нему обращались за советами, он разрешал все споры и недоумения. Чуть что — давай спросим у Профессора. А его отсеяли.

Профессор уже собирался лечь спать, и по его виду нельзя было судить, что он сильно огорчен.

— Знаешь, они правы... — сказал он, как всегда спокойно и разделяя слова. — Я очень медленно думаю... В общем, правильно... реакция у меня не того. — Он усмехнулся: — Сказали, буду работать здесь, при школе. Отвечал я толково, честное слово, потому и решили оставить меня при школе. Вот теперь я действительно профессор.

Самарин смотрел на его лобастое лицо, в его черные, будто, сонные глаза и думал: «Действительно, трудно было бы ему там». Но тут же подумал и другое: «А может, наоборот — железное его спокойствие там бы ему пригодилось?»

Экзамены продолжались, и уже началась отправка. За неделю из школы уехали неизвестно куда семеро ребят, просто однажды утром их недосчитались в учебных группах. Настроение у всех неважное — враг приближался к Москве и первая отправка курсантов резко приблизила фронт к каждому; тяжелые бои, о которых сообщало радио, названия оставленных населенных пунктов курсанты уже связывали со своей личной судьбой. Подолгу они стояли гурьбой у подробной карты, тихо переговариваясь о том, где лучше подход к главным вражеским коммуникациям, ведущим к Москве, где могут находиться самые важные стратегические мосты.