Мистер Саво сидел в кровати, играл в карты и ухмылялся.

— Ну что, каково это — быть на своих двоих?

— Отлично! Только я устал немного.

— Осади, малый. Чтобы набрать форму, нужно время.

Один из пациентов, слушавший радио в другом конце палаты, издал громкое восклицание. Я потянулся за своим радио и включил его. Диктор говорил о прорыве на одном из участков побережья.

— Ага, врезали им! — ухмыльнулся мистер Саво.

На что сейчас похоже это побережье? Я пытался представить себе его, заваленное искореженной техникой и мертвыми телами.

Все утро я слушал радио. Когда пришла миссис Карпентер, я поинтересовался, долго ли мне еще оставаться в больнице.

— Это доктор Снайдмен решит — улыбнулась она. — Он придет тебя осматривать в пятницу утром.

Военные новости уже не вызывали у меня прежнего энтузиазма, а еще больше меня утомляла невозможность читать. После обеда я теперь слушал мыльные оперы — «Сделаем жизнь прекрасной», «Звезда Далласа», «Мэри Нобл», «Мама Перкинс», — но это ввергало меня в еще большее уныние. Я решил выключить радио и немного поспать.

— Ты еще будешь это слушать? — спросил я у Билли.

Он не отвечал. Я пригляделся и понял, что он спит.

— Да выключай, малыш, — сказал мистер Саво. — Сколько можно глотать эту шнягу?

Я выключил радио и откинулся на подушку.

— Нигде столько шняги тебе не заряжают, как в этих мыльных операх, — продолжал мистер Саво. — Ой-ой-ой, ты посмотри, кто к нам пожаловал!

— Кто?

— Твой убивец религиозный, вот кто.

Действительно — это был Дэнни Сендерс. Он прошел по проходу и остановился у моей кровати. Одет он был так же, как вчера.

— Ты снова станешь… со мной ругаться? — спросил он с запинкой.

— Нет.

— Могу я сесть?

— Да.

— Спасибо.

Он уселся на краешек кровати. Мистер Саво бросил на него взгляд, потом вернулся к своим картам.

— Знаешь, ты вчера выступил не лучшим образом.

— Извини.

Я сам удивился, как же я, оказывается, был рад его видеть.

— Меня даже не то огорчает, что ты рассердился, — продолжал он, — а то, как ты не давал говорить.

— Ну да, это никуда не годится. Извини, пожалуйста.

— И я пришел с тобой поговорить. Ты готов?

— Конечно.

— Я все думаю о нашей игре. И не перестаю думать с того момента, как ты угодил под удар.

— Я тоже о ней думаю.

— Когда я сталкиваюсь с тем, чего не понимаю, то я начинаю об этом думать и думаю все время, пока не пойму.

Он говорил очень быстро, и я видел, как он напряжен.

— Я много думал, но все равно не понимаю. Я хочу с тобой об этом поговорить. Ладно?

— Конечно.

— Знаешь, чего я не понимаю в той нашей игре? Я не понимаю, почему… я хотел прикончить тебя.

Я уставился на него.

— Меня это правда очень беспокоит.

— Хочется верить, — отвечал я.

— Не будь таким паинькой, Мальтер. Я не нагнетаю здесь страсти. Я действительно хотел тебя прикончить.

— Что ж, у нас и впрямь была напряженная игра. Я тоже к тебе особой любви не испытывал.

— Боюсь, ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

— Послушай…

— Нет-нет, это ты послушай. Просто послушай, что я говорю, ладно? Ты помнишь свою вторую крученую подачу на меня?

— Разумеется.

— Помнишь, как я потом стоял на базе и смотрел на тебя?

— Конечно.

Еще бы я не помнил его идиотскую ухмылку.

— Так вот, тогда мне хотелось подойти и раскроить тебе башку своей битой.

Я не знал, что на это сказать.

— Почему-то я так не сделал. Но мне очень хотелось.

— Это же просто спортивная игра, — отвечал я, немного опешив от того, что услышал.

— Да какая там спортивная игра! Игра тут вообще ни при чем. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Вы не первая сильная команда, с которой мы сталкивались. И к тому же мы уже проиграли предыдущий матч. Но ты меня по-настоящему разозлил, Мальтер, — и я ничего не мог с этим поделать. Я решил, что будет лучше, если я тебе об этом скажу.

— Перестань называть меня Мальтером.

Он уставился на меня. Затем слабо улыбнулся:

— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

— Если ты хочешь мне еще что-то рассказать, зови меня Рувимом.

— Идет, — сказал он и снова улыбнулся. — Тогда и ты зови меня Дэнни.

— Отлично.

— Это было дикое чувство, — продолжал он. — Я никогда не испытывал ничего подобного.

Я смотрел на него, и вдруг у меня возникло такое ощущение, что все вокруг меня расплылось. Остался только Дэнни Сендерс, сидящий на моей кровати в своем хасидском одеянии и рассказывающий мне, как он хотел меня прикончить за то, что я послал на него несколько крученых мячей. Он был одет как хасид, но говорил не как один из них. Еще вчера я ненавидел его, а уже сегодня мы называли друга друга по имени. Я уселся на кровати и слушал его. Мне просто нравилось, как он говорит — как безупречная английская речь льется из уст человека в хасидском облачении. Мне всегда казалось, что их английский неотделим от их местечкового акцента. И по правде сказать, те несколько раз в жизни, когда я разговаривал с хасидами, они говорили только на идише. И вот передо мной сидел Дэнни Сендерс, который говорил по-английски, и то, что он говорил, и то, как он говорил, никак не сочеталось с его одеянием, с пейсами и с цицит, торчащими из-под его черного лапсердака.

— Ты потрясный питчер и филдер, — сказал он, чуть улыбнувшись.

— Сам ты потрясный, — ответил я. — А где это ты так отбивать выучился?

— Я тренировался. Знаешь, сколько часов подряд я учился играть в поле и брать базы?

— И как ты время находишь? Я думал, вы только и делаете, что Талмуд изучаете.

Он ухмыльнулся:

— У меня договоренность с отцом. Я выполняю свой ежедневный урок Талмуда, и он не запрещает мне заниматься остальное время, чем я хочу.

— И каков же твой ежедневный урок?

— Два листа.

— Два листа?

Я уставился на него. Это значило — четыре страницы Талмуда в день! Я бывал горд, если мне удавалось осилить одну.

— У тебя что, английских уроков совсем нет?

— Разумеется, есть. Но немного. У нас в ешиве мало английского.