— Старик ждал прибытия корабля «Сфинкс». Говорил, что пока корабль не приплывет, он не выйдет из маяка. Но «Сфинкс» прибыл на сотню лет раньше и затонул возле берега. Спасшиеся с него моряки основали деревню.

У Наума сбилось дыхание. Нелегко одновременно рассказывать и подниматься по лестнице. Меня обрадовала его одышка, за которую я был благодарен этим ступенькам — пусть бы они никогда не кончались.

— Однажды старик зажег весь свет, как он обещал сделать, когда придет корабль. Люди смотрели на море: корабля не было. Позвали старика, но он не ответил. Он был мертв. С тех пор маяк больше не зажигали, и он пустует. Шофер мне сказал, что он своими глазами видел, как маяк посылал сигнал в ночь, но тут же гас.

Мы поднялись наверх. У меня замерзли руки. В молчании мы смотрели на темное море.

— Мне хотелось бы верить в призраков, — вдруг сказал Наум. — Не в тех спиритических призраков, которые гасят лампы, топают ногами по полу и разговаривают утробными голосами, нет — в других. Которые являются чистым вымыслом и никогда не появляются.

Я посмотрел вниз. Я представил себе прыжок, краткий полет с разведенными, как крылья, руками, падение на камни. Наум говорил о нетипичных призраках, о старике с маяка, что не имело ничего общего с нами; я предпочел вернуть его на грешную землю.

— Наум. Почему Валнер покончил с собой?

— Откуда мне знать?

— А я думаю, что ты знаешь. Кун мне говорил, что кто-то настаивал на его участии в этом конгрессе. Сегодня я снова спросил Куна. Он признался, что это был ты.

Он с раздражением посмотрел на меня.

— Мы переписывались. Иногда оказывались в одних и тех же местах. Старик казался мне симпатичным, но я не видел его уже несколько месяцев, и меня даже не было здесь, когда он умер.

Над горизонтом показалась сеть лучей, осветивших лицо Анны. Я не хотел ее видеть; мне хотелось, чтобы все оставалось в тени, мне хотелось уйти отсюда.

Скрипнула дверь маяка.

— Там, внизу, кто-то есть, — сказал Наум.

Мне вдруг захотелось оказаться в полной темноте. Анна сказала, что замерзла; Наум протянул ей свои перчатки. Это была пара перчаток из черной кожи, и они сохранили форму рук, с которых их только что сняли; Анна надела перчатки, еще хранившие тепло рук Наума.

Мы начали спускаться по лестнице, в то время как тот, другой, смотрел на нас снизу — невидимый, как та птица, что билась о стены строения, уже отчаявшись вырваться на волю.

Наум заговорил громким голосом. Никто не ответил.

— Никого нет, — сказала Анна. — Да и не может быть.

— Наверное, это твой призрак, Наум.

— Кто?

— Зуньига, который преследует тебя повсюду.

В сумраке я не видел лица Наума, но когда он взял меня за руку, приглашая спуститься, я почувствовал, что его рука дрожит.

Несколько секунд спустя задергалась веревка, к которой было привязано ведро.

— Все-таки там кто-то есть, и он хочет нас запугать, — сказал я.

Веревка оборвалась. Я услышал жужжание блока, а потом — грохот упавшего на пол ведра.

Едва мы закрыли дверь маяка, как ледяной шквал возвестил о начале ненастья. Мы побежали по направлению к гостинице. Море билось о стену водорослей, угрожая разнести ее в пух и прах. Вдалеке светился отель: под дождем все предметы кажутся дальше, чем на самом деле.

Переводчики сидели в ресторане за длинным обеденным столом, закусывали хлебом с маслом и явно скучали.

— Похоже, что твоя куртка не заменяет плащ, — сказал Васкес, который сидел за отдельным столиком и раскладывал пасьянс. Я повесил свою куртку рядом с радиатором и поднялся к себе, чтобы переодеться в сухую одежду. По настоянию жены я привез с собой лишнюю пару брюк. Собираясь в поездку, я не предвидел возможность ливня — она мне казалась не более вероятной, чем полное солнечное затмение.

Я уселся рядом с Васкесом.

— Чем закончились дебаты?

— Тем, что нужно переводить романы, главные герои которых — глухонемые грабители, чтобы избежать проблем, связанных с переводом диалогов. Вы правильно сделали, что не пришли, я чуть не умер со скуки.

— Я думал, что говорить будете только вы.

— Ну да, говорил только я, но мне все равно было скучно.

Он забыл обо мне, разглядывая свои карты. Я хотел ему подсказать, но Васкес опередил меня:

— Ничего не говорите, я терпеть не могу, чтобы кто-то подсказывал, когда я раскладываю пасьянс. Это мой маленький порок.

— Только не говорите, что у вас нет других.

Он не смог продолжать свое занятие. Смешал карты и протянул мне колоду.

— Сыграем?

— Я не люблю играть в карты.

— Пасьянс — это не игра в карты. Это головоломка. Нужно разложить по своим местам находящиеся в беспорядке предметы.

— Как вы считаете, что так напугало пациента Бланеса?

— Если бы это был эпизод из полицейского романа, я бы сказал, что он нашел смысл там, где для других его не было.

— Но точно ли в словах Зуньиги был какой-то ужасный смысл, а не что-то другое? Зуньига с Мигелем не были даже знакомы, почему же он так испугался?

— В лучшем случае ужасный смысл заключался не в его словах, а в том, как он это обставил. Представьте себе, что я вам сказал, что здесь, среди нас, есть убийца, который швыряет карту к ногам человека, которого он сейчас убьет. А потом кто-нибудь подходит к вам и бросает карту. Карта может быть любой. — Он достал из колоды туза червей. — Если у этой сцены будет случайный свидетель, который заметит ваш ужас, он спросит себя: а что ужасного в тузе червей? Ваш страх вызвало предварительное сообщение, а не карта сама по себе.

— Меня это не убедило, — сказал я.

— Загадки служат для того, чтобы дать нам тему для разговоров, а не для того, чтобы не искать их решения. Если человек знает, как вести себя, пока не подадут обед, и умеет поддерживать беседу за десертом, его жизнь удалась.

Все уже собрались за столом. Мы устроились на свободных местах. Полчаса спустя мы покончили с кулебякой и стали ждать жареного барашка. Рядом со мной сидела Анна. Она поменяла свой вымокший пуловер на другой — лазурного цвета. Она высушила волосы и стянула их желтой лентой.

— Как прекрасно это мгновение, миг перед началом чревоугодия, — сказал мне Васкес. — Потом наступают пресыщение, несварение желудка и раскаяние.

С классическим равнодушием к еде, свойственным некоторым женщинам, Анна поднялась из-за стола, когда подавали барашка. Я спросил, куда она идет.

— Хочу навестить Рину.

Она позвонила по телефону со стойки консьержа. Через пару секунд она повесила трубку и попросила консьержа позвать Рауача. За Анной следил только я; остальные беседовали — и разговор становился все громче и оживленнее по мере того, как опустошались бутылки. Во время ужина с большим числом приглашенных часто случается, что ты вдруг понимаешь, что разговор умолк; ты обводишь глазами зал и видишь, что салон опустел, а стулья уже стоят перевернутые на столах.