Он передал мне керамический маяк, который я спрятал в карман куртки. Я решил избавиться от него при первой же подходящей возможности. Я должен был сделать это немедленно — к вещам привыкаешь быстро, буквально за пару часов.

— Ты уже собрался? Вы выезжаете через полчаса.

— А ты что, не поедешь с нами?

— Я останусь еще на несколько дней. Нужно выполнить кое-какие формальности.

Он не сказал, какие именно формальности. Но я и так догадался.

Анна спустилась с сумкой. Она была очень бледной. У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток. Она прошла рядом со мной, но не поздоровалась, а сразу вступила в разговор, как бы продолжая недавно прерванную беседу.

— И кто-нибудь слышал этот язык из мечты?

— Спроси об этом Наума, — сказал я, не глядя на нее.

Я не хотел ничего больше знать ни о языке Ахерона, ни о Науме, ни даже об Анне.

— А если кто-нибудь услышит запись во сне? Если кто-то спящий ответит на эту запись?

Я вспомнил небольшой диктофон и голос Рины, которая говорила, как сомнамбула. Я представил себе сцену, ясную, как галлюцинация: Анна просыпается посреди ночи, чтобы вспомнить другую историю, ту, которую моя ревность не могла даже представить. Я спросил ее почему, она ничего не сказала и своим молчанием как бы дала мне право строить догадки. Это все из-за нас, подумал я.

Она разбудила мою зависть, мою ревность, мое пресыщение.

— Где он?

Анна покачала головой. Я спросил у консьержа; он видел, как Наум выходил из отеля.

Я бежал по покрывалу из мертвых водорослей. Я смотрел по сторонам — направо, налево. Вдали я заметил мужчину. Подбежал к нему, но это был не Наум.

Я побежал к маяку. Меня бил озноб, и я знал этот холод — это был сигнал, который я не хотел понимать. Язык Ахерона продолжал говорить. Язык Ахерона продолжал свое повествование. Он рассказывал ту единственную историю, которую мог рассказать.

Я открыл дверь маяка и почувствовал сильную влажность, запах веревок и парусины, разлагавшихся в закрытом помещении. Прошло несколько секунд, и я подумал, что я здесь один. К моим ногам упала монета, и я посмотрел вверх.

Наум висел тремя метрами выше, на потрепанной веревке. Единственный возможный перевод был закончен.

Вилла Хесель, январь 1997

Буэнос-Айрес, август 1997