— Плата Харону,[25]— сказала Анна. — В рот умершим клали монету — это цена переправы.

— Чтобы пересечь Ахерон. Интересно, как это объяснит Наум? Их собрат по языку Ахерона.

Я вспомнил гравюры из книги по греческой мифологии, которую мне подарили на день рождения, когда мне исполнилось десять лет.

Книга была в желтой обложке, и каждая страница начиналась с имитации греческой буквы. На страницах, посвященных Гадесу,[26]был изображен Харон, нарисованный каким-то любителем. Харон был горбатым, одетым в лохмотья, и толкал лодку длинным веслом. В глубине лодки сидел бледный и обнаженный пассажир с опущенными за борт ногами. Текст под рисунком пояснял, что река Ахерон разделяет мир мертвых и мир живых. Другие — более мелкие — речушки придавали местности заболоченный вид. «Это не река, это болото. Болото — это река, которая никогда не кончается».

— Почему они выбрали вышедшие из обращения монеты?

— Наверное, им нужны были символы, а для этой цели пригодны только бесполезные предметы.

Я просмотрел бумаги Рины: ее письмо, небольшое по объему, но ясное, казалось, было весьма далеким от любой мысли о смерти. Большинство страниц — рабочие заметки, материалы к докладу. На одном из полей был виден отпечаток монеты, подложенной под бумагу и заштрихованный сверху карандашом.

Монеты под языком умерших. Хозяин подземного царства одновременно был стражем сокровищ.

Анна перемотала магнитофонную ленту. Мы ожидали услышать что-то такое, что все разъяснит — расскажет о тайном союзе, совместном сумасшествии, воплощенном в древней мифологии.

«Работа переводчика — это те же колебания и поиски истины, как и работа писателя. Писатель тоже делает перевод, сомневается и пытается подобрать самые точные слова, соответствующие его замыслу, он тоже знает — как и переводчик, — что его родной язык это тот, который становится непослушным иностранным жаргоном. Писатель переводит самого себя, как если бы он был другим автором, переводчик создает от имени другого, как если бы он был им самим».

Анна прокрутила ленту вперед: «Герой романа Джеймса Джойса „Поминки по Финнегану“. Языки, звучавшие в залах ожидания в аэропортах, в университетских барах, в ночных кошмарах переводчиков». Она прокрутила еще немного; в глубокой ночи гудение диктофона тоже напоминало голос, который издевался над нами.

Рина продолжала говорить, но теперь ее перебивал другой голос — скрытая форма неизвестного языка. Она смирилась, прекратив говорить по-испански, и попыталась сказать несколько слов по-итальянски, но язык отторгал ее из пространства, где властвовали известные законы. Другой язык, язык Ахерона, поглощал ее в круговороте. Какую историю рассказывал этот другой язык? Каково было значение языка, лишенного смысла? В гуле голосов звучала музыка, созданная ее полным отсутствием, придававшая смысл этой полной бессмыслице.

Я знал, что мы приблизились к истине. Я это чувствовал. Я подумал, что наступило время собрать вещи, попрощаться со всеми и навсегда отсюда уехать.

Беззвучно я проговорил:

— Пора браться за перевод.

— Я верну бумаги на место, — сказал я. — Только эту оставлю. И диктофон.

Я спрятал письмо в бумажник.

— Прямо сейчас и пойду.

— Ты уверен?

— Подожди меня здесь.

Я шагал по коридору, стараясь производить как можно меньше шума, но мое воображение многократно усиливало шум от моих шагов. Я обдумывал возможные объяснения, на тот случай, если кто-нибудь увидит, как я ломлюсь в чужой номер — тем более в номер, где в ванне плавает труп.

Я молча открыл дверь номера 316. Но раньше, чем я нащупал выключатель, зажглась настольная лампа. Я приглушенно вскрикнул.

Это был Наум, в пуловере наизнанку, как будто он натянул его в темноте.

Мы молча смотрели друг на друга. Когда-то мы были друзьями. Мы хорошо знали друг друга. Наша взаимная ненависть была неслучайным недоразумением.

— Что ты ищешь? — спросил он. Он держался властно, как хозяин.

— Уже нашел. Я искал имя и нашел — твое.

Я открыл чемодан, что лежал на кровати, и положил в него все бумаги. Наум схватил их, быстро перелистал и положил на место.

— Анна что-нибудь знает?

Я пожал плечами.

— Анна вечно покупает и выбрасывает вещи, — сказал Наум, усаживаясь на кровать. На секунду он закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. — Постоянные переезды приучили ее почти ничего не хранить. Но у нее есть обувная коробка с вещами, которые она не решается выбросить. В этой коробке есть и твоя фотография. Ты печатаешь на машинке, а за тобой — окно.

Я вспомнил эту фотографию. Я ненавидел Наума, потому что он меня хорошо знал: он знал, что я взялся разгадывать эту тайну не потому, что страдал бессонницей и хотел чем-то себя занять, а потому, что мне хотелось вернуть ему старые долги. Он хотел, чтобы я поверил, что в глазах Анны я был единственным и неповторимым. Наум знал, как меня подкупить. Но с годами моя доверчивость порастратилась, и фотографии из обувной коробки было уже недостаточно, чтобы меня купить.

— Зачем ты пришел? Что ты искал?

— Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я был знаком с этими людьми. Если они вобьют себе в голову, что речь идет о секте и что они договорились о самоубийстве, нас могут здесь задержать на месяцы, считая полными идиотами.

— Меня не задержат. Моего имени нет в бумагах.

— В каких бумагах?

— В письме.

— И о чем там в письме говорится?

— Там говорится: начинайте без меня, приеду позже.

— И что в этом компрометирующего?

— Я уверен, что это ложь, что на рейс из Буэнос-Айреса не было свободных мест. Я думаю, ты летел в полупустом самолете.

Наум прилег на кровать. Казалось, что он собирался остаться в номере на всю ночь, как если бы администрация отеля неожиданно перевела его в эту комнату.

— Я закрою номер на ключ, когда буду уходить, — сказал я.

Он поднялся.

— Молчание в обмен за правду, — сказал он.

Я не ответил. Я вышел, запер за собой дверь и пошел вниз, чтобы вернуть на место ключи.

Когда я вернулся к себе в номер, Анны там не было.

С утра Кун был в центре внимания; все очень хотели знать, когда нам позволят уехать. Вопросы отвлекли его от переживаний за судьбу конгресса и вернули роль организатора, хотя сейчас речь шла уже о завершении работы.