Таков был ее ответ. Говорила она спокойно, но в каждом слове сквозила откровенная насмешка. Линьков был подавлен и разбит. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким оскорбленным.

Какой-нибудь поэт на его месте сочинил бы за ночь поэму и назвал бы ее «Разбитое сердце» или «Растоптанный цветок моей души». Но, будучи человеком, далеким от поэзии, Линьков, когда ему плевали в лицо, предпочитал мстить, а не рефлектировать. Этим он сейчас и занимался.

«Пора или не пора? – размышлял Линьков, глядя на захмелевшего художника. – Пора или не пора?»

Решил, что пора. Начал серьезно, но сохранив дружелюбную улыбку на лице:

– Моди, у меня к тебе серьезный разговор.

Художник покачал головой:

– Нет.

– Что «нет»? – опешил Линьков.

– Никаких серьезных разговоров. Мы пришли сюда отдыхать. Ты сам сказал.

Линьков рассмеялся:

– Ты прав! Ну, отдыхать так отдыхать. – Он сунул руку в карман и достал крошечную серебряную шкатулку, обтянутую шелком и украшенную двумя скрещенными перламутровыми розами. Из другого кармана он вынул зеркальце и маленькую железную трубочку. Аккуратно разложил все это на столе.

Модильяни вынул изо рта мундштук и, жадно блеснув глазами, отрывисто спросил:

– Что это?

– Кокаин, – ответил Линьков.

Модильяни подался вперед:

– Ты поделишься со мной?

– Конечно, – ответил Линьков. – Мы ведь друзья.

Минуту спустя бывший поручик с усмешкой смотрел, как художник втягивает левой ноздрей узкую дорожку порошка.

– Ну, как? – поинтересовался он.

– Хорошо…

Модильяни вытер нос пальцами и улыбнулся улыбкой счастливого идиота. «Теперь пора», – понял Линьков.

– Послушай, Моди, у меня к тебе деловое предложение.

– Какое?

– Последние два дня к тебе захаживает эта русская… Анна.

– Анна? – Модильяни усмехнулся. – Ну да. Она мне позирует. А что?

– Видишь ли… Я влюблен в нее. И не просто влюблен. Она стала моей навязчивой идеей.

Модильяни откинулся на подушки и проговорил напыщенным речитативом:

Вот зелень, и цветы, и плод на ветке спелый.

И сердце всем биеньем преданное вам.

Не вздумайте терзать его рукою белой.

И окажите честь простым моим дарам…

– Что это? – не понял Линьков.

– Стихи Верлена.

Линьков нахмурился. «Кажется, переборщил. Черт бы побрал этого мазилу. Буду говорить с ним напрямик».

– Хорошо. Я буду говорить с тобой как мужчина с мужчиной. В следующий раз, когда она придет к тебе, подсыпь ей в бокал с вином…

– Я не держу в доме вина, – сказал Модильяни, попыхивая гашишем.

– Насчет вина не беспокойся, – нетерпеливо проговорил Линьков. – Итак, ты бросишь ей в бокал таблетку, которую я тебе дам. А потом, когда она уснет, просто выйдешь из мастерской и оставишь дверь открытой.

– Открытой? – Модильяни улыбнулся. – Зачем?

– Это не должно тебя волновать. Ты просто уйдешь из мастерской, а обратно вернешься через час. Этот час проведешь… да хоть у Ахмета. Я дам тебе денег на гашиш и кокаин.

Модильяни выпустил из ноздрей дым и сипло пробормотал:

– Предложение интересное, но, видишь ли… мне кажется, я сам ее люблю.

Линьков поморщился:

– Брось, Моди. Художники не способны на длительное чувство. Их любовь короче, чем крайняя плоть еврея!

Линьков захохотал, довольный своей шуткой. Модильяни тоже улыбнулся – чисто, открыто, добродушно. Похоже, вино, гашиш и кокаин основательно выжгли ему мозги.

– Дружище Ланкоф… – мягко, почти ласково проговорил он. – А что, если я просто пошлю тебя в задницу?

– Что? – все еще улыбаясь, переспросил Линьков.

– В задницу, – повторил Модильяни. – Мне кажется, там тебе самое место.

Лицо Линькова вытянулось. Несколько секунд он молчал, не в силах произнести ни слова. В глазах у бывшего поручика помутилось от гнева, а пальцы сами собою сжались в кулаки. Он едва не набросился на художника с кулаками, но огромным усилием воли удержал себя на месте.

«Спокойно, – сказал себе Линьков. – Спокойно, поручик. Не здесь и не сейчас». Через несколько секунд он настолько справился с собой, что даже смог выдавить улыбку.

– Что ж… – сказал он голосом холодным, как металл. – Я попытался быть твоим другом. Этого не получилось. Теперь я стану твоим врагом. Берегись!

Бывший поручик поднялся с подушек, швырнул подскочившему арабчонку несколько монет и зашагал к выходу.

– Эй, Ланкоф! – крикнул ему вслед Модильяни. – Ты куда? У тебя еще есть кокаин?!

И Модильяни захохотал. Сопровождаемый диким хохотом, Линьков шел к двери и, сцепив зубы, думал: «Хохочи, хохочи. Ты не знаешь, с кем связался, каналья!»

* * *

На кровати лежали три полотна, натянутые на подрамники. Первая картина изображала голую девушку африканского типа, вторая – мужчину в шляпе и с глазами, затянутыми какой-то идиотской вуалью, третья – гнусный пейзаж из трех изогнутых сосен.

Бездарная мазня! Неудивительно, что этот Модильяни прозябает в нищете.

Вдоволь налюбовавшись мазней итальяшки, Линьков взял со стола банку чернил, открыл ее и вылил чернила на картины. После этого он еще минут десять втыкал в мокрые полотна перочинный нож, резал и кромсал их, пока полностью не выпустил пар.

Затем, немного успокоившись, позвонил в колокольчик, вызывая коридорного. А когда тот явился, сказал, указывая на груду рваных холстов и сломанных деревянных реек:

– Пришлите человека – пусть вынесет из комнаты эту дрянь!

1

– Пять миллионов долларов! – бормотала Марго, расхаживая по комнате. – Пять миллионов долларов! Пять миллионов!

С каждой секундой безумный, алчный волчок набирал обороты. В конце концов Марго уже не могла думать ни о чем другом, кроме пяти миллионов.

Перед ее покрасневшими от страсти глазами проплывали милые сердцу названия – «Гуччи», «Маноло», «Готье», «Коко Шанель», следом за ними длинной вереницей потянулись безделушки от «Баккара», наволочки от «Донны Каран» и сверкающий всеми цветами радуги скандинавский хрусталь. Марго даже чувствовала звон хрусталя, запах дорогой кожи и аромат духов, одна капля которых стоит больше, чем весь ее нынешний гардероб. За «Гуччи» и «Шанель» пошли «Мерседесы» и «БМВ», а следом за ними на горизонте замаячила белоснежная яхта с ее именем на борту, а на ней – высокий загорелый парень с улыбкой Кларка Гейбла, бицепсами Сталлоне и мозгами Альберта Эйнштейна.