— В том-то и дело, Марго, что факт этот оставался реальностью вне зависимости от нас! Просто мы о нем ничего не знали.

— Если мы о нем ничего не знали, то как же это могло быть нашей реальностью?! — воскликнула Марго.

— Не нашей, а АБСОЛЮТНОЙ реальностью! — Дмитрий даже подскочил на стуле. — Та, которая существует вне зависимости от нас! Вот я и спрашиваю теперь: а ты знаешь, сколько еще таких реальностей, которые «вне нас», существует на свете?!

— Не знаю и знать не хочу! Потому что говорить об этом бессмысленно! Ибо пока нет «знания», нет и реальности. А когда «знание» появляется, тогда она и возникает, эта вновь «спроецированная реальность». Тогда и появляются ее Время и ее История! Вот тогда о ней и надо беспокоиться. И ты, между прочим, когда-то сам это говорил!

— Говорил! Но теперь я в этом сомневаюсь, Марго. Сколько еще подобных или альтернативных реальностей мы создадим нашим косолапым вмешательством? Ты это знаешь? Или кто-нибудь это знает? Ведь реальность, в которой я живу, заключается в том, что Николай Петрович Резанов умер в Красноярске, по дороге из Америки в Петербург, первого марта тысяча восемьсот седьмого года. И эта моя реальность не имеет никакого отношения к той, о которой ты только что мне рассказала. Но теперь, после вашего победного рейда, мы должны будем иметь дело уже с этим, альтернативным развитием событий. Прекрасно, ничего не скажешь!

1787 год. Крым. Ак-Мечеть. Постоялый двор

Егоров и не помнил, когда последний раз спал таким оглушительно крепким сном. Служба давно его приучила использовать для отдыха любую, а особенно случайно выпавшую минутку. Как говорится: «Чем солдат гладок? Поел и набок!» Но все же, чтобы вот так, словно в беспамятстве, без ворочаний и сновидений, такого сна Егоров что-то не припоминал. Товарищам сержанта потребовалось изрядное количество времени, чтобы его растолкать.

Придя в себя и протерев глаза, Егоров увидел склонившиеся над ним рожи Хрескова и Григорьева. Причем одна, Хрескова, прямо-таки расплывалась от еле сдерживаемой радости, в то время как другая, Григорьева, была то ли чем-то недовольна, то ли озабочена.

— Емельян Савелич, вставай! — чуть не взвизгивая, затараторил Хресков. — Радость-то какая! Николай Петрович оклемались, кажись!

Егорова как подкинуло. Ни слова не говоря, он бросился в комнату Резанова. Тут уж не нужно было обладать никакими специальными дохтурскими познаниями, чтобы определить — мирно спавший больной действительно пошел на поправку. Пяти минут не прошло, а Егоров уже седлал коня.

— Радость-то какая! Матушка Пресвятая Богородица! Светлейшему надо гонца срочно справлять, а то и сам сгоняю… Глядишь, наградит еще. Это ж надо, Николай Петрович оклемались! Вот уж действительно радость! Ну что ты, Григорьев, стал как пень?

Григорьев и правда вяло помогал Егорову седлать коня. Видно было — он хочет что-то сказать, да все не решается или не знает, с чего начать.

— Ну что еще? Говори враз! — наконец напрямую спросил его Егоров.

— Тут это… Девка эта… — нерешительно начал Григорьев.

— Какая еще девка?! — рявкнул на него Егоров.

— Та, что вино нам приносила…

— Тьфу ты, мать твою, — ругнулся в сердцах сержант, — ты все про свое!

— Да нет, Савелич, девка та… Она тут и ночью крутилась…

— Ну, крутилась, и что? — Егоров раздраженно вскочил в седло.

— Так вить это… — Григорьев сглотнул. Ему было явно не по себе. — Она, когда за дверь выскользнула, я за ней бросился…

— Ну? — все не понимал Егоров. Терпению его явно подходил конец.

— Так ить… Дверь-то я рванул почти сразу, а ее там… и след простыл!

Григорьев хоть и смотрел на Егорова, но взгляд его был устремлен как будто внутрь себя. Слова давались с трудом.

— Ну, так и что?! — недоумевал Егоров. — Ну, сбежала краля твоя! Не стала тебя, дурака, дожидаться!

— Да нет, Емельян Савелич, — Григорьев наконец поднял глаза и как-то даже с укоризной посмотрел на сержанта, — дверь-то в чулан вела… Глухой чулан… Оттудова выхода-то нету! Так вот я и говорю, что она сквозь землю, выходит, и провалилась…

Егоров уставился на Григорьева. Вроде не врет, это он видел точно.

На ожившем к новому дню постоялом дворе уже царила утренняя суета. Многочисленная дворня суетилась по хозяйству.

Григорьев — подпрапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, статный молодец, всего на палец ниже двухметрового Егорова, как ребенок, тоскливо смотрел на сержанта, ухватившись за повод его коня. Егорову стало не по себе.

— Ладно, потом разберемся, — наконец сказал он. — Смотри тута, чтобы с их благородия волосок не упал! Я мигом!

Но Григорьев, казалось, не слышал его.

В этот момент створки окна на втором этаже флигеля с треском распахнулась, и в проеме, высунувшись чуть не по пояс и вывалив вперед неимоверных размеров титьки, показалась дворовая баба. Лицо ее было плоское и круглое. Щеки, сдавившие картофелину носа, лихорадочно горели. Набрав в грудь побольше воздуха, баба заголосила что есть мочи, с надрывом и повизгиванием:

— Ой, люди добры! Дохтур-то германский помёр! Ой, господи, помёр дохтур-то!

Все мигом пришло в движение. По двору забегали, заорали, захлопали дверьми.

— Какой он тебе германский, дура! — прошамкал, ковыляя мимо, какой-то беззубый мужичонка, торопясь в числе первых пробиться к двери. — Аглицкий дохтур-то был!

— Не аглицкий, а гишпанский! — послышался другой мужской голос. — Сам слыхивал, как барин сказывал.

— Сам ты гишпанский, дурилка ты навозная, — не сдавался мужичонка, — он же по-аглицки глаголил!

— Что?! Это я дурилка?! А я вот тебе сейчас как по уху-то тресну, так ты у меня по-басурмански заговоришь, грамотей хренов!

— Ты мне?! А ну съезди! — выпятив вперед редкую бороденку, вдруг петухом наскочил на обидчика щуплый мужик.

Баба с толстым лицом, не переставая, надрывно орала. Захлопали ставни окон. Другие постояльцы тоже стали высовываться наружу, чтобы узнать причину утреннего переполоха.

— Эй! Григорьев, — свесившись с лошади, тормошил сослуживца сержант, — очнись, Григорьев! А ну, сгоняй-ка, глянь, что там с дохтуром-то?

Но с Григорьевым творилось что-то странное. Он, мелко крестясь, уже открыто трясся всем телом. Егоров с сочувствием поглядел на подчиненного. Это был один из тех редких случаев, когда он не знал, что делать. Да и Хресков, как назло, куда-то запропастился.

— Нечистая… Как в чулане-то исчезла, так я сразу-то и понял, что нечистая… — повторял Григорьев, клацая зубами и тоскливо уставившись куда-то вдаль. — Черт это был в бабском обличье! — театральным шепотом причитал он. — Ей-богу, черт!