Наташа сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.

— Ты так и не заснула? — послышался из кухни голос Зинаиды Федоровны. — А знаешь, я подумала, что если ты правда влюбилась, то это очень хорошо.

— Почему хорошо? — подозрительно спросила Наташа, подходя к ней.

— Потому что если так, значит, ты больше не любишь своего бывшего мужа.

— Мама, я давно его не люблю.

— А мне казалось, что еще совсем недавно…

— Мама, ради Бога… Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что с того момента, как ты привела его в дом, мне ни одной минуты не было покоя.

— То есть? Мама, пожалуйста, объяснись.

— Он никогда мне не нравился. Мне не нравились его глаза: мне всегда виделось в них что-то страшное.

— Почему ты никогда мне этого не говорила?

— Когда ты сказала, что выходишь замуж, я видела, что ты влюблена и никакая сила не заставит тебя отказаться от него. Я права?

— Наверное…

— И потом, я боялась, что, может быть, в основе моей антипатии лежит ревность или старческая причуда… Так или иначе, я не чувствовала себя вправе вмешиваться в ваши отношения.

— А потом?

— Потом родился Сережа… Что я могла сказать?

— Ну хорошо. А после его ухода?

— После ухода… Вспомни, какая ты была. Я думала, ты не выживешь. И это продолжалось несколько лет.

Но даже когда ты пришла в себя, я все равно боялась, что ты по-прежнему испытываешь к нему какие-то чувства.

Наташа села на табуретку, безвольно свесив руки.

— Ты действительно думала, что я все еще его люблю?

— Во всяком случае, я этого боялась. Когда ты разрешила ему встречаться с Сережей, я решила, что ты просто сошла с ума.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Во-первых, я сказала. Вспомни, я тебе говорила, что не нужно этого делать. Но ведь ты была, как сумасшедшая. Ты с такой яростью сопротивлялась, убеждая меня, что Сереже нужен отец…

— Разве я была не права?

— Права. Вопрос в том, какой отец ему нужен.

— Мама, ради Бога, что значит — «какой»? Какой есть. Что же я могу поделать? И что ты хочешь сказать? Мне кажется, ты что-то не договариваешь.

Зинаида Федоровна села с ней рядом.

— Наташа, я рискую причинить тебе боль, но, может быть, лучше сказать об этом поздно, чем не сказать вовсе. Павловский никогда тебя не любил. Не любил даже тогда, когда женился. И никогда не любил Сережу. Я всегда была уверена, что он женится из-за жилплощади…

— Как видишь, ты ошибалась. Он же выписался, хотя вполне мог бы отсудить себе часть квартиры: он же был прописан.

— Как ты не понимаешь! Он бы так и сделал, если бы не нашел себе кое-что получше.

— То есть?

— Наташа, он женился на женщине, у которой была и квартира, и машина, и все на свете. А главное — такой отец, который все мог.

— Откуда ты знаешь?

— Сестра Людмилы Ивановны, Екатерина Ивановна, — она работает лифтершей в доме, где живет его вторая жена. Она рассказывала про него ужасные вещи.

— Например?

— Я не хочу это повторять, тем более что все это еще, может быть, просто сплетни.

— Мама, пожалуйста, скажи, я должна знать.

— Он как-то очень скверно обошелся со своей второй женой.

— Хуже, чем со мной?

— Да.

— Расскажи.

— Наташа, пожалуйста, избавь меня от необходимости это пересказывать. Я не хочу.

— Но ведь Екатерина Ивановна работает где-то совсем близко отсюда?

— Совершенно верно, в Староконюшенном. Помнишь кирпичную башню напротив булочной?

— Так называемый дом ЦК?

— Ну да! Зачем тебе?

— Просто так. — Наташа пожала плечами. — Вдруг мне захочется с ней встретиться…

— С кем?!

— С его бывшей женой.

— Ты с ума сошла! Зачем? Она не станет с тобой говорить. Да и зачем тебе это нужно? И с какой стати она будет рассказывать свои интимные подробности постороннему человеку? Тебе нечего там делать — у нее тяжело болен отец, и потом, там ребенок…

— Какой ребенок?

— Девочка.

— От Павловского?

— Ну конечно!

— Боже мой, значит, у Сережи есть сестра?

— Не думаю, чтобы они горели желанием обзавестись новыми родственниками.

— Что это за люди?

— Наташа, я с ними не знакома. Все, что я знаю, так это то, что отец ее работал в ЦК.

Наташа задумалась.

— Ты не знаешь, как ее зовут?

— Вера.

— А девочку?

— Кажется, Оля.

— И сколько ей лет?

— Десять или одиннадцать. Да, одиннадцать: она на два года младше Сережи.

Зинаида Федоровна встала и вернулась к плите, на которой в небольшой кастрюльке варился нехитрый суп.

— Мама, а что у нас с телефоном?

— А что такое?

— Он не работает.

— Ты, наверное, забыла заплатить?

— Забыла… Перед отъездом так замоталась…

Наташа вспомнила, какой она была радостной и беззаботной, когда собиралась в Париж, и у нее больно защемило сердце.

— Сходи к Людмиле Ивановне и позвони на станцию, слышишь? Что с тобой?

— Ничего, мама, все в порядке. К Людмиле Ивановне, говоришь? Сейчас схожу.

Наташа вернулась в комнату, оделась и вышла из квартиры.

«Ни к какой Людмиле Ивановне я не пойду. И так ясно, что телефон отключили — мы не заплатили за последние два месяца. Надо идти в школу и спросить про вечер. Только бы мама ни о чем не узнала…»

Наташа вышла из подъезда и бросилась к школе.

Звонок на урок только что прозвенел, и в вестибюле не было никого, кроме уборщицы в синем сатиновом халате, которая протирала надетой на палку тряпкой пол у входа.

— Здрасте, тетя Надя!

— Здравствуй, милая, ты чего пришла?

— Вы не скажете — вчера в школе был какой-нибудь вечер?

— Господь с тобой! Какой вечер в воскресенье? Учителя тоже люди — им отдыхать надо…

«Значит, он обманул. Обманул бабушку и меня, — думала Наташа, спускаясь по ступенькам и одновременно пытаясь уговорить себя, что это еще ничего не доказывает: — Может быть, он просто хотел провести вечер с ребятами… Или с девочкой. Ему тринадцать лет — он вправе иметь от меня секреты».