Сим остаюсь Ваш преданный внучатый племянник, Люк Хэмпен.

Хемпи прочла это послание, хмурясь, качая головой, а порой и пренебрежительно фыркая; как, например, в том месте, где Люк написал, что постельное белье у вдовы не хуже, чем у Шантеклеров.

Потом она на несколько минут погрузилась в глубокие раздумья.

— Нет и нет, — сказала она себе в итоге, — мой мальчик счастлив, рад и доволен, и ему там много лучше, чем было в Луде последние несколько месяцев. Пусть будет, что будет, и нет нужды беспокоить господина Ната.

И она так и не показала господину Натаниэлю письмо Люка Хэмпена.

Что касается Натаниэля, он был очарован приходившими от Эндимиона Лера сообщениями об улучшении здоровья Ранульфа, а также его умственного состояния. Сам Ранульф тоже присылал весточки, писал, как ему хорошо, и что он хочет остаться на ферме. Все это делало очевидным, что мальчик, пользуясь словами Эндимиона Лера, учится жить под другую мелодию.

А потом Эндимион Лер вернулся в Луд собственной персоной и подтвердил все, что сообщал в письмах о том, как хорошо и весело Ранульфу жить на ферме.

Летом все жило своим чередом, как и обычно в эту пору года. Жены сенаторов и бюргеров делили свое время между кладовыми и кухнями, делая настойки и варенья; по вечерам на улицах звучали оживленные голоса и раздавалась музыка, подмастерья плясали с дочерьми своих мастеров на городской площади и возле таверен до самой ночи. Сенаторы, зевая, выслушивали чужие речи, старались по возможности укоротить свои собственные, чтобы успеть половить в Пестрой форелей или поиграть в шары посреди превосходного бархатного сада, располагавшегося возле Ратуши. А когда какой-нибудь из их кораблей доставлял особенно изысканные вина или экзотические сладости, они приглашали к себе друзей и приправляли эти деликатесы добрыми старинными шутками.

Немченс ходил угрюмый и иногда пугал жену мрачными предсказаниями; и, наконец, понял, что бессмысленно пытаться пробудить от сна мэра и Сенат.

Господину Натаниэлю очень не хватало Ранульфа; но поскольку он по-прежнему получал хорошие новости о состоянии сына, забрать ребенка с фермы было бы эгоистично с его стороны — во всяком случае, до конца лета.

После долгого молчания деревья вновь заговорили желтыми и красными красками. Дни становились короче буквально на глазах. Плетеная аллея в саду господина Натаниэля становилась все желтее и желтее, и, когда густой белый туман клубами наползал от Пестрой, оставалась единственным ярким пятном, напоминая огромные золоченые компасы под стать тем, с помощью которых Демиург находит себе путь в хаосе.

Тогда-то и начались эти события — причем в самом неподходящем месте во всем Луде — в Академии для благородных девиц мисс Примулы Кисл. Мисс Примула Кисл двадцать лет «доводила до совершенства» дочерей видных горожан; учила их петь, танцевать, играть на спинете[2]и арфе, варить и засахаривать фрукты, стирать тонкие ткани и кружева, не разрезая спинки извлекать кости из куриных тушек, делать натюрморты из всякого способного изменять форму материала, съедобного и несъедобного — воска, масла, сахара, — а также вышивать по меньшей мере сотней различных стежков, в общем, готовила их ко всему, что необходимо девушке, когда она выходит замуж и становится хозяйкой в доме.

Когда будущая дама Календула Шантеклер и ее ровесницы поступали в Академию, мисс Примула была там всего лишь юной помощницей гувернантки, весьма сентиментальной и буквально напичканной всякими дурацкими идеями. Однако дурацкие идеи нередко сочетаются с великими практическими дарованиями, а сентиментальность относится к числу тех качеств, которые редко хоть сколько-нибудь влияют на поступки.

Как бы то ни было, забавная и кипящая энергией помощница гувернантки умудрилась шаг за шагом прибрать все заведение к рукам, а леди, которой прежде принадлежала школа, полностью ей подчинилась, и после ее смерти все перешло к мисс Примуле.

Здание школы, старый кирпичный особняк, располагался посреди просторного сада, чуть в стороне от столбовой дороги, примерно в полумиле от западных ворот Луда.

Дамы Луда сохранили приятные воспоминания об Академии. Шутки, над которыми смеялись в ее стенах, и секреты, которыми обменивались, гуляя по аллеям, были гораздо интереснее и ярче всего, что происходило с ними впоследствии.

Только не подумайте, что они испытывали какие-нибудь сантименты на этот счет. Леди города Луда были чужды сентиментальности. Свои школьные дни они запоминали как старинную смешную песенку. Однако старинные и смешные песенки мы всегда вспоминаем не без грусти. Так, примерно, леди Луда туманного воспринимали поэзию прошлого. И когда Календула Шантеклер и Валериана Вигилия и прочие бывшие ученицы Академии собирались за взбитыми сливками и марципаном, чтобы обменяться новыми стежками, они непременно заводили речь о веселых прежних днях и забавных деяниях мисс Примулы Кисл.

— Ох, а вы помните, — восклицала Календула, — как она намеревалась учредить так называемый День матери, когда все мы должны были одеться в белое и зеленое и изображать лилии, выросшие на могилах наших матерей?

— О, да! — восторженно произносила Валериана. — Моя мать так разгневалась, когда узнала об этом. «Да как это омерзительное создание смеет заживо хоронить меня?» — возмущалась она.

Эти воспоминания заставляли их хохотать до слез.

Каждое поколение имело собственные шутки и особые тайны, однако все они были устроены на один лад — как фарфоровые чашки с одинаковыми узорами из плюща и пролески.

Пролеска и плющ украшали собой всю Академию, они были вышиты на занавесках в каждой спальне и на всех подушках и ширмах, нарисованы на фризе, окружавшем стены гостиной, их даже выдавливали штемпелем на кусках масла. Дело в том, что одним из чудачеств мисс Примулы Кисл была романтическая влюбленность в герцога Обри, похожая на то почитание, которым принадлежащие к Высокой церкви[3]старые девы окружали в прошлом поколении память Карла I[4]. Над ее постелью висела небольшая акварельная копия находившегося в Ратуше портрета герцога, а в день годовщины его падения, считавшийся в Доримаре праздником, она всегда надевала траур.

Она прекрасно знала, что является предметом насмешек своих учениц и их матерей. Однако это не мешало ей развивать бурную деятельность в их присутствии, поскольку мисс Кисл была слишком практична, чтобы проявлять эмоции, когда речь шла о хлебе с маслом.

В тех случаях, когда задетая гордость брала верх над благоразумием, она не стеснялась продемонстрировать собственное презрение к их родословной, высмеивая девиц, дочерей выскочек и купчих, видимо, забыв, что является дочерью местного бакалейщика, и временами воображая, будто Кислы принадлежали к исчезнувшей аристократии.