А теперь неприятная новость: редактору часто приходится самому выполнять эту работу. Из-за недостатка времени или, наоборот, чрезвычайного утомления от изготовления статьи автор может сдать текст, который принял бы от участника своих курсов Максим Ильяхов, но недостаточно классный, чтобы быть напечатанным в The Economist или хотя бы в The Bell. Это текст, в котором нет досужих рассуждений, бессмысленных подробностей и нагромождения сложносочинений, а все вещи названы своими именами, без иносказаний. «Качественный», но неудобочитаемый или попросту скучный текст. И вот тут редактор, вздохнув, садится его перестраивать, добавлять скорости и т. п.

Помимо двух вышеуказанных приёмов в его арсенале ещё один: смена жанра. Например, часто редактор смотрит на статью и думает: «Окей, мы предполагали, что получится динамичный текст, но описываемая сущность оказалась настолько сложной, что теперь передо мной тридцать тысяч знаков, разбитых на гигантские главы, к каждой из которых прилагается куча ссылок (и пояснений в скобочках)». Это означает, что редактор не отловил вовремя момент, когда следовало бы сказать журналисту: «Так, ты просто пишешь для меня FAQ, начиная с самого главного вопроса и заканчивая вопросом “что будет дальше?”». И в таком случае редактору придётся это сделать самостоятельно. Он садится, записывает вопросы от читателя и составляет из ответов эксплейн, объяснялку, FAQ. После редактирует каждый ответ, укорачивая его втрое и используя более ёмкие, чеканные формулировки.

Смена жанра помогает, когда в процессе работы над историей от текста устал не только автор, но и редактор, и, возможно, даже главный редактор, к которому подкатывали с декларируемой целью получить совет и тайным желанием, чтобы он каким-нибудь волшебным манером решил за просящих все их проблемы.

Штамп, предубеждение, стереотип: как с ними бороться

Посмотрите на предыдущие пять абзацев. Я стараюсь обходиться без штампов, но у меня не всегда получается: формулировки – чеканные, рассуждения – досужие, приём – старый как мир. Штампы лезут к нам в голову, и мы всю профессиональную жизнь с ними боремся, чтобы уточнить этот мир, не заслонять его потрясающие картины туманными словами общего назначения. Конкретика и точно выбранные слова – два божества журналиста, и оба имеют свойство обращаться в эриний, когда редактор не выловил штампы и наутро читает на сайте статью и думает: «Боже, почему я это не выправил».

Но стереотипы ещё хуже. Ведь штампы легко отловить и уточнить, а внутренние установки, предубеждения, заставляющие трактовать нас ситуации так, а не иначе – грубо говоря, субъективно, а не объективно, – живут внутри нас. И даже если мы не добавляем в текст свои трактовки разведанных фактов, то всё равно подбираем для их описания те или иные слова, несущие определённые оттенки смысла. Стереотипы действуют на двух уровнях.

Первый. По некоторым сведениям, Лев Толстой очень любил детей, а Наполеона просто ненавидел, иначе как объяснить, что в «Войне и мире» он несколько раз подчёркивает, что у французского императора толстые ляжки. Причём в разных эпизодах романа. Это называется «суггестия» – приём, допустимый или даже, скорее, неизбежный в литературе, но непозволительный в журналистике.

Хотя бы потому что читатель – даже массовый – поумнел и не любит, когда ему навязывают нужную точку зрения. Опиши, не рассказывай – гласит древнее правило, которое вы, конечно, повторяете авторам по пять раз на дню. Будь осторожен с проникновением оценок в описание, уточним мы. В этом смысле показателен комментарий анонимного контрразведчика «Медузе» по поводу инструкции, разосланной по силовым ведомствам с требованием выявлять «агентов Навального».

«У меня нет ощущения, что я как-то непатриотично настроен, – делится офицер. – Но читаешь эти абзацы – и тебя как будто напитывают: “Вот что происходит, смотри!” Это как любая передача на ТВ: стоит [ведущий Владимир] Соловьёв на фоне российского флага – и читает десятиминутный монолог. И эта сводка – такой же монолог, только он официальными лицами подписан, непосредственно твоими начальниками»[4].

Второй уровень более сложный. Редактор всегда может отловить суггестивную формулировку и уничижительный тон автора, назойливо подталкивающий читателя к нужному выводу, например о вине героя. Но даже если автор описывает факты, стремясь к объективности, всё равно он подспудно выбирает формулировки, которые часто всё-таки дают описываемой реальности оценку, или вовсе делает непосредственные умозаключения на основе фактов. Дело здесь в том, что наши взгляды и убеждения – этические, политические, какие угодно – заранее склоняют нас к тому, чтобы мы сравнили историю с теми, что мы уже расследовали. Уж очень хочется уложить её в понятную, соответствующую нашим взглядам картину мира.

Одни и те же действия владельца компании N автор, исповедующий левые взгляды, и автор «справа» неосознанно опишут разными выражениями и с разными оттенками смысла. В обоих случаях редактору придётся выступать камертоном, который настраивается по позиции всего издания, но чья чистота тона всё равно зависит лично от самого редактора.

Предубеждения могут проявляться даже в таких безобидных жанрах, как путеводитель. Автор может описать провинциальный город с ухмылкой столичного сноба – или поражённого ресентиментом уроженца этого города, который перебрался в столицу и теперь хочет тонко, но едко излить своё презрение на малую родину, когда-то обидевшую его. А может придержать свое личное отношение для блога, постараться понять место, которое он описывает, и передать это понимание читателю в максимально объективных формулировках.

Лучший пример тонкой, объективной работы с эмоционально окрашенными темами – это лонгриды «Холода» и «Медузы» о маньяках, а также бездействовавших силовиках и обывателях, на чьих глазах творились преступления. Можно также назвать лонгриды русской версии Forbes о миллиардерах путинского круга и очерки «Медиазоны» о пытках в полиции. А из классики – репортажи Ханны Арендт с знаменитого суда над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, инженером холокоста.