Заросли папоротника дрогнули, и к воде сошла женщина в черном платье. Одежда струилась по ней, обрисовывая фигуру, черные волосы были подняты в высокую прическу, открывая стройную шею. Он подался вперед, пытаясь разглядеть ее лицо. Он был уверен, что лицо прекрасно и всматривался до рези в глазах, чувствуя обиду от невозможности разглядеть ускользающие черты.

Женщина спустилась к самой воде, подняла руки к плечам, и платье скользнуло вниз. Он замер, опасаясь выдать себя неосторожным движением. Она ступила в воду без всплеска, не потревожив зеркальной глади, и вода приняла ее, скрывая прекрасное тело от посторонних глаз.

Женщина поднялась к водопаду по проложенным под водой ступеням, откинув назад голову, раскинула руки, подставляя тело под падающие струи. Вода одела ее тонкой блестящей пленкой, скользя вниз по обнаженному телу. «Так нельзя, так нехорошо», – подумал он, пытаясь отвести взгляд от тонкой талии, плавным изгибом переходящей в широкие бедра, от полных ягодиц и длинных стройных ног. Внезапно она оглянулась, словно почувствовав его взгляд. Одно бесконечно долгое мгновение они смотрели друг на друга, разделенные озером, затем она вновь сошла в воду и медленно поплыла по направлению к нему. Черты ее лица проступали все отчетливее, вызывая в памяти стертые воспоминания. Возможно, это была память поколений, внезапно проснувшаяся в нем, или подсознательный образ идеальной женщины, сложившийся из сновидений и теперь воплотившийся наяву…

Неведомая сила сковала тело, не позволяя отступить или хотя бы отвернуться. Вместе с тем, глядя, как она выходит из воды, он почувствовал заполняющее его желание, которое становилось просто нестерпимым с каждым ее шагом. Его поразил смуглый оттенок ее гладкой кожи, словно вобравший в себя свет едва показавшейся над горизонтом краешка зари. Капельки воды блестели на высокой груди, уголки чуть раскосых глаз, пристально смотревших ему в лицо, были приподняты к вискам, в мочках ушей подрагивали длинные ажурные серьги с зелеными камнями, почти касавшиеся мокрых плеч. Ничуть не смущаясь наготы, она приблизилась вплотную, дурманя голову бездонными черными глазами. Полные губы приоткрылись, и розовый язычок пробежал по ним, словно приглашая прильнуть, раствориться в поцелуе. Он ощутил, как ее прохладные ладони легли ему на грудь, тонкие пальцы царапнули кожу длинными ноготками, подушечки пальцев стали поглаживать соски. Водоворот вожделения охватил его, заставив потянуться к призывно приоткрытым губам…

Длинный раздвоенный язык выскользнул из ее губ, проникая к нему в рот, черные глаза налились желтым светом, сузились вертикальным змеиным зрачком, волосы развились, скользкими змеями оплетая ему голову, захлестывая шею, перехватывая дыхание. Раздвоенный язык проник в гортань, скользнул по пищеводу, вызывая рвотные спазмы, длинные ногти раздирали кожу на груди, раздвигали мышцы, рвались сквозь ребра к бешено стучащему сердцу…

Внезапно все кончилось, мрак накрыл его плотным покрывалом, спеленав обессиленное ужасом тело.

– Зачем ты это сделал? – женский голос показался ему знакомым.

– Я предупреждал, чтобы ты не трогала его, – мужчина говорил спокойно, даже несколько насмешливо, в то время, как женщина была на грани истерики.

– Я хотела подарить ему себя, подарить любовь, он был почти мой, а теперь будет шарахаться, как от прокаженной. Зачем эти дикие метаморфозы?

– Зато теперь он не будет даже смотреть на тебя. Он предназначен другой женщине, я предупреждал.

– Ты забыл, что такое зов тела, старик! Будь ты проклят!

– Хорошо, хорошо, – согласился мужчина, – а теперь оставим его. Нельзя, чтобы психика подвергалась слишком сильным ударам.

Мгла распалась, расползлась, исчезая словно дым. Жизнь возвращалась, в легкие хлынул воздух, он услышал собственный хрип и рванулся, сбрасывая остатки кошмара…

Жарко протопленная изба, заметенные снегом окна, стол с объедками и полупустой бутылью. На полу, на бухарском ковре похрапывает Нерчу. Гудит раскаленная печь – видно недавно кто-то подбросил в топку угля.

Назаров приподнялся на койке и вытер мокрое от пота лицо простыней. Руки едва повиновались, еще подрагивая от пережитого во сне кошмара. Он помнил сон до мелочей, словно только что увиденный фильм. Помнил каждый лист папоротника вокруг озера, слышал звук падающей воды, видел женщину, как наяву: прекрасное лицо, затягивающие в омут желания глаза, капельки воды на обнаженном теле… длинный змеиный язык, рвущийся вниз по пищеводу…

Назаров сглотнул, чувствуя рвотный позыв, вскочил с койки и, добежав до стола, припал к носику остывшего чайника.

– Мерзость какая, – пробормотал он, отрываясь, чтобы вдохнуть воздуха и снова стал жадно глотать холодный чай.

Ноги подгибались, он рухнул на табурет, тяжело дыша. Нельзя так пить, хотя, казалось бы, чего особенного? Литр разведенного спирта на двоих. Нерчу, правда, уже после первого стакана стал бормотать что-то по-ненецки, беспричинно улыбаться и мотать головой. От спирта, правда, не отказывался. Спать на койке Нерчу отказался и упросил Назарова разрешить ему улечься на ковре – заворожили ненца разноцветные узоры. Александр помнил, что смог раздеться, улегся в койку, отогнал мысль о том, что обещал проверить порядок в казарме и провалился в тяжелый сон.

– Приснится же такое, – он покачал головой, сбрасывая остатки дурмана.

Спирт, вроде, обычный. Ректификат. Что он, не пил его, что ли? Может рыба тухлая – закусывали они вяленой рыбой, которую Нерчу расхваливал, пока Назаров разводил спирт. Нет, рыба была вкусная, жирная.

Во рту снова стало сухо, и Александр глотнул из чайника. Умаров, который прибрался в избе, заодно заварил чай, как он сказал: настоящий чай, по-узбекски! И печь он протопил, видно вспомнив жару в родных местах – в избе было не продохнуть.

Назаров взглянул на часы – шесть. Вечер, или утро? За окном полумрак: то ли солнце уже село, то ли еще не взошло? Черт знает что! Как они определяют время суток?

Александр убрал недопитый спирт в сундук, куда вчера свалил из чемодана свои вещи. На глаза попалась опасная бритва. Он провел рукой по трехдневной щетине – последний раз брился на «Самсоне» в тот день, когда они подошли к Новой Земле. Что ж, раз взялся наводить порядок – придется и самому соответствовать. Достав круглое зеркальце и бритвенные принадлежности, он подогрел в железной кружке воды, густо намылил подбородок. Бритва еще не потеряла остроты – немецкое лезвие великолепно держало кромку и Назаров не спеша, с удовольствием, стал бриться. Даже песню замурлыкал – бессмертную «Белла чао»:

В горах расцветают опять эдельвейсы,

В долине послышался крик коростели,

Мы скоро увидимся, будем мы вместе,

Дорога к тебе мою песню несет.

О, Белла, чао! О, Белла, чао…

В конце концов, ну, привидился неприятный сон, ну, и черт с ним! Александр снял с лица последний клочок пены, полюбовался своей работой, холодной водой смыл остатки мыла и вытерся полотенцем. Когда осколком по башке двинуло – еще и не то снилось, эка невидаль. Назаров плеснул на ладонь одеколон, зашипев, протер скулы.