Мне, лежащему на спине и смотрящему на него снизу вверх, вообще казалось, что он касается головой потолка. В его руках поблескивал длинный металлический жезл, увенчанный странным предметом, очень напоминавшим покрытый густым серебристым мехом кабачок примерно таких же размеров, какие мы в отдельные урожайные годы находили на наших грядках в Шувалово. «Микрофон, надо дышать громче, – подумал я, – снимают со звуком». Кроме этих двоих, я заметил еще одного участника съемок, совсем молодого курчавого темноволосого парня, который, в отличие от своих коллег, не имел ни камеры, ни магнитофона, однако вовсе не выглядел третьим лишним. Эта неожиданно появившаяся троица переговаривалась, насколько я мог судить, на французском языке.

Тем временем, нисколько не смущаясь присутствием киносъемочной группы (наверное, они обо всем договорились заранее), хозяйка кабинета щедро уставила мою грудь, запястья и щиколотки многочисленными электродами. «Будут снимать кардиограмму», – догадался я и задышал ровно и глубоко, насколько позволял мой заложенный нос. Едва я, успокоенный, прикрыл глаза, как дверь внезапно распахнулась и в кабинет впорхнули два воздушных создания с кучей пробирок в руках. «Не иначе как по мою кровушку, – подумал я. – Ну что ж, берите», и протянул им навстречу свою опрокинутую и беззащитную руку. Они остались весьма довольны моей сговорчивостью и занялись своим мокрым делом под неусыпным оком кинокамеры. Я тоже вполглаза наблюдал за их действиями и не мог не отметить про себя некоторое различие в методике отбора крови здесь и у нас. Большой шприц с видавшей виды и вены иглой – эти непременные атрибуты подобной операции у нас в поликлиниках – здесь заменили тонкие разовые иглы и вакуумные пробирки, которые без всяких усилий со стороны моих симпатичных «вампиров» в соответствии с простыми физическими законами, сами засасывали кровь, необходимо было только следить за их наполнением и своевременной заменой. Быстро, стерильно и безболезненно. «No problem», да и только! Правда, некоторое время спустя я обнаружил в районе локтевого сгиба небольшую, размером с четверть доллара, гематому, но, как поется в известной песне про макароны, «…потом мне было худо, но это же потом!»

Я сразу мысленно окрестил французскую киногруппу тремя мушкетерами, хотя внешне, пожалуй, только один из них, звукооператор Бернар Прюдом, каким-то образом ассоциировался с героями романа Дюма. Правда, он походил сразу на двоих из них: гигантским ростом и внушительными объемами – на Портоса, а щегольские тонкие усики и характерная изящная бородка клинышком придавала ему сходство с Арамисом. Что касается главного оператора и одновременно режиссера Лорана Шевалье, то его внешность никоим образом, по моему мнению, не отражала той напряженной и постоянной борьбы, происходящей в душе большинства режиссеров-кинодокументалистов, борьбы в поисках неуловимого компромисса между желанием внести элемент новизны и творчества в каждый кадр и необходимостью не отрываться от действительности. И суета, и резкость в движениях, и даже совершенно необходимое в отдельные, наиболее ответственные моменты съемки повышение голоса были, казалось, совершенно чужды этому обаятельному человеку. Он был совершенно, во всяком случае внешне, спокоен и, казалось, не замечал внушительного веса кинокамеры, приросшей к его правому плечу. Несмотря на заметно тронутые сединой густые темно-русые волосы, он выглядел намного моложе своих лет. Когда он ненадолго отрывался от окуляра своей камеры, первое, что привлекало внимание в его незаурядной внешности, были его глаза: большие, карие, слегка выпуклые – глаза всевидящего и веселого человека. Третий участник киногруппы Дамиан Морисот был совсем юным. Я подумал, что это студент, проходящий практику, и, как выяснилось, ненамного ошибся – во всяком случае, в отличие от своих коллег, он еще помнил кое-что из тех иностранных языков, которым их учили в школе, в частности из русского. Сказанное им невпопад «спасиба» и моя реакция на это моментально, ко всеобщему удовольствию, выдвинули его на особые позиции связного между мной и всей киногруппой. Мы перешли к следующим медицинским процедурам уже вполне сложившимся, понимающим друг друга с полутора слов (именно таков поначалу был словарный запас русского языка у Дамиана) коллективом.

Следующий этап медицинских исследований заставил нашего режиссера немного отступить от принципов документалистики, поскольку то, что он снимал – определение функциональных особенностей русского организма в условиях возрастающих физических нагрузок на голодный желудок, – на самом деле не происходило. То есть внешне все было как будто и взаправду: и бегущая в горку с регулируемым наклоном дорожка, и я на ней, облепленный со всех сторон многочисленными датчиками, и в маске летчика-испытателя с зажатым носом (в чем не было никакой необходимости – он и так не дышал) с подключенными к ней с двух сторон трубками для анализа вдыхаемого и выдыхаемого (если осталось) воздуха, – все это было, за исключением пустяка: все эти датчики и трубки не были ровным счетом к чему-то подсоединены! Умение Лорана подать этот сюжет как документальный определялось тем, насколько ловко его камера обойдет вниманием безжизненные экраны мониторов, предназначенных отражать те самые функциональные особенности русского организма. Когда он, закончив снимать, поднял вверх большой палец, я понял, что задача решена. Жаль, но ни я сам, ни потенциальные зрители будущего фильма так никогда и не узнают, на что же все-таки способен наш русский организм в условиях непрекращающихся нагрузки и голода.

Зато следующий этап был, как мне кажется, вполне реалистичным, даже чересчур (возможно, мои экзаменаторы пытались как-то сгладить неловкость за проваленный эксперимент на беговой дорожке). Даже сейчас при одном только воспоминании об этом у меня от ужаса немеют пальцы рук. Эксперимент, проводимый надо мной, как я узнал позже, назывался «проверка адаптации русского организма к холоду». Наверное, знай я о нем раньше, все могло повернуться по-иному и я, возможно, смог бы убедить моих экзаменаторов не терять время понапрасну, ибо был уверен, что их кратковременный эксперимент ничего нового науке не даст. Действительно, если вдуматься, что мог изменить один несчастный, пусть даже в определенном смысле и удачный, опыт в традиционном, проверенном веками и самой жизнью всеобщем представлении о прекрасной адаптации именно – и особенно – русского организма к холоду и водке?! Но как говорится: «Учи английский смолоду!» А пока меня усадили на мягкое кресло и привязали к самым кончикам всех пяти пальцев кистей обеих рук датчики температуры, что было не больно, а скорее, приятно. Затем ко мне придвинули небольшой столик со стоящей на нем ванночкой покрытой салфеткой. Когда один из ассистентов едва уловимым движением, как фокусник, сдернул салфетку, я увидел, что ванночка наполнена водой с талым снегом. Не надо было никаких градусников, чтобы понять, что температура этой ужасной смеси, куда, как я догадался, мне