жизнь и вообще на всё мироздание с иной, совершенно неожиданной стороны… Фон Лидовиц, конечно, бывает порой несколько…

– Да шевелись же! – прикрикнул сын надзирателя, не слушая его бессвязного бормотания.

    Узник торопливо подхватил котомку, суетливо метнулся к стеллажу с книгами в поисках фотографии. Он на два раза осмотрел все полки, пока ему вдруг не вспомнилась, что он променял портрет на муху. Глаза его увлажнились и, возможно, он бы горько заплакал, присев на корточки, если бы сын надзирателя не стоял у него над душой, то и дело поторапливая, дёргая за рукав. Тогда узник принялся перебирать книги и бросил в котомку томик известного поэта, которого давно не читал, и сборник новелл Митке, которых не читал ни разу. Потом подхватил с топчана уже основательно потрёпанного фон Лидовица и тоже отправил в котомку, но уже с почтением, если не сказать – с благоговением. Потом взгляд его метнулся по стенам камеры в поисках мухи, которую он вдруг решил тоже взять с собой, в память о жизни в этой тюрьме и как единственного своего товарища. Правда его смущало то, что он до сих пор ещё не видел эту муху в глаза, так что не был до конца уверен в том, существует ли она на самом деле. Впрочем, она конечно существовала, но – в его ли камере?

    Муху он не обнаружил, меж тем как сын надзирателя, который не понимал смысла этого стояния и блуждания взглядом по стенам, и которому казалось, что узнику пришло на ум предаться сентиментальному прощанию с местом своего пожизненного заключения, нетерпеливо толкнул его к двери.

    За всё время своего пребывания в этой тюрьме узник ещё ни разу не покидал камеры. Когда дверь вдруг тяжело открылась перед ним, и с той стороны – из неведомого пространства, почти космоса – потянуло совершенно иным запахом – запахом других стен, большого помещения, ароматами где-то, видимо, неподалёку расположенной кухни, застарелым табачным духом и почему-то сыромятной кожей, голова его закружилась и он невольно сделал шаг назад.

– Постойте, господин сын надзирателя, постойте, – произнёс он. – А как же мы выйдем? Господин надзиратель и ваша сестра тоже говорили мне, что из этой тюрьмы невозможно убежать.

– Конечно невозможно, – подтвердил сын надзирателя.

– Но… – растерялся узник, – но как же тогда?.. Зачем же всё это?

– Конечно невозможно, – повторил сын надзирателя. – Если не знать, как это сделать. А я – знаю. Я давно уже проделал подземный ход. Он ведёт как раз к мосту, а там до Ближней рукой подать. Я его почти год копал.

– Зачем?

– Чтобы бежать отсюда, зачем же ещё. Если не сбегу, отец сделает меня надзирателем, а я не хочу. Я хочу стать чемпионом мира по шахматам. Ты играешь в шахматы, узник?

– Нет.

– Вот и молчи тогда. Ну, пошли!

    Подросток вытолкал узника за дверь и они очутились в узком коридоре длиной метров пять, не больше. Давно не крашенные, когда-то бывшие голубыми стены терялись в полумраке, который едва-едва рассеивала одинокая шестидесятиваттная лампочка без плафона, свисавшая на проводке с грязного и затянутого паутиной потолка. Коридор не предвещал ничего хорошего и являл собой свидетельство того материального (да и морального, пожалуй) упадка, в котором находилась эта тюрьма. Из неё, наверное, действительно стоит сбежать, подумал узник, озираясь. Но сын надзирателя не позволил ему предаваться созерцанию и пустым размышлениям – эта деятельная натура снова подтолкнула узника и уверенно направилась вперёд.

– А где мы встретимся с госпожой дочерью надзирателя? – вопросил узник, покорно шествуя за своим проводником. Ему не давала покоя мысль, хорошо ли продуман план побега и верно ли он организован.

– Она будет ждать нас возле кухни, – отозвался сын надзирателя, не оборачиваясь.

    Пройдя до конца коридора, они через ещё одну – старую и перекошенную, деревянную – дверь прошли в другой коридор, идущий перпендикулярно первому. Пойти можно было влево и вправо. Мальчик уверенно повернул направо. Где-то неподалёку залаяла собака, что привело узника в чрезвычайное волнение: ему почудилось, что надзиратель уже хватился его и организовал погоню, привлекши к этому сторожевых псов, которые несомненно имеются в каждой тюрьме. Но уверенное спокойствие или спокойная уверенность сына надзирателя развеяла страх.

    Они миновали дверь в какое-то помещение, из которого потянуло холодом – наверное, это была холодная кладовая для продуктов. Почуяв приближение улицы, узник стал прислушиваться, не идёт ли там дождь. Но тут снова – громче и ближе – залаяла собака, что моментально отвлекло его от мыслей о погоде.

– Собака, – прошептал он, желая разделить свои опасения с сыном надзирателя и услышать от него что-нибудь успокоительное в ответ.

– Собака, – только подтвердил подросток и больше не произнёс ни слова.

– Это не погоня? – спросил узник немного погодя, когда они миновали ещё одну дверь.

– Может быть, – бросил сын надзирателя и прибавил шагу.

– Как скоро мы достигнем кухни? – спросил узник.

– Мы уже прошли её.

– Как прошли?! – он остановился. – А госпожа дочь надзирателя?

– Она уже в подземелье, – сказал подросток и потянул узника за собой. – Мы договорились, что если отец увидит её возле кухни, она спустится в подземелье, чтобы он ничего не заподозрил. А то если увидит, что она стоит прохлаждается, тут же найдёт ей какую-нибудь работёнку, и плакал тогда её побег.

    Узник был вынужден довольствоваться этим объяснением и следовать за сыном надзирателя дальше – обратной дороги всё равно уже не было. Если надзиратель узнает, что он пытался совершить побег, он просто убьёт его, так что вернуться не было никакой возможности.

    Через очередную дверь они вошли в следующий коридор – ещё более узкий, короткий и затхлый, чем первый и второй. Из этого коридора проследовали в небольшое помещение, на вид выполнявшее некогда функции подсобного – какого-нибудь склада, – а теперь пустующее. Прямо в центре тесной комнатушки чернела в земляном полу небольшая дыра, бывшая, очевидно, началом того самого подземного хода.

    Возле дыры стояла раскрасневшаяся дочь надзирателя.

– Наконец-то! – воскликнула она, бросаясь навстречу. – А я уж думала, это отец идёт.

– Он что, узнал о побеге? – обмер узник.

– Не знаю, – отвечала дочь надзирателя. – Возможно. По крайней мере, вёл он себя очень подозрительно. Увидел меня возле кухни, где я ждала вас, и с такой мерзкой улыбочкой говорит: «Приготовь-ка мне, доченька, баранью отбивную, да поживей». Теперь он меня убьёт, потому что отбивная до сих пор не готова, ведь я сразу бросилась сюда, чтобы предупредить вас, что не смогу бежать.

– Не сможете! – ещё более обмер узник.

– Да, – кивнула дочь надзирателя. – Если через пять минут отец не получит