но оно было первым что пришло узнику в голову, когда он очнулся: ну вот, меня переехал каток…

    Потом он попытался сообразить, кто он, где находится, как умудрился попасть под асфальтоукладчик и жив ли он вообще. Делал он это не из какого-то дурацкого позёрства перед самим собой и своей болью – нет, он на самом деле не мог ответить ни на один из этих вопросов. Видимо, на этот раз избиение было особенно безжалостным, и надзирателю удалось нанести больше точных ударов по голове, чем обычно, что и обусловило наступившую амнезию.

    Через пару минут память начала возвращаться к нему сквозь тугую пену головной боли, лезущей из ушей и норовящей взорвать затылок.

    Перед тем как избить его до полусмерти, надзиратель рассказал о своих подозрениях, о проведённом расследовании, в результате которого выяснилось, что узник готовит побег, о том, как обнаружил подземный ход, ведущий к мосту и как засыпал его и сделал плавный переход в собственный тоннель, который терпеливо прокопал до самой камеры (вот почему тоннель внезапно стал шире, понял узник; вот почему в последнее время надзиратель редко появлялся на своём рабочем месте).

    Только теперь он до конца осознал, что находится снова в своей камере, на топчане. И единственное его утешение состоит в том, что наказание за неудавшийся побег он уже претерпел, осталось только претерпеть его последствия, что виделось делом отнюдь не лёгким.

    Узник застонал от боли и отчаяния.

    Услышав рядом чей-то разочарованный вздох, он повернул голову и увидел ангела, сидящего подле на табурете. Кажется, посланец божий был раздосадован тем, что в очередной раз ждал понапрасну, что узник снова обманул его ожидания. Он сунул фон Лидовица обратно в грязную котомку беглеца-неудачника, из которой при этом посыпалась земля, и встал.

– Извини, – простонал узник.

– Ничего, ничего, – отвечал ангел, прекрасно понявший, за что у него просят прощения. – Твоей вины в этом нет.

– Значит, я действительно жив?

– Ну, если не мёртв, то наверняка жив.

– Жаль.

– Это легко поправимо. Хочешь?

– Хочу, – не раздумывая отвечал узник. – А выпить есть?

– Такие дела делаются на трезвую голову, – хмыкнул ангел.

– А каким способом?

– Вариантов немного, – подумав отвечал ангел. – В общем-то, вариант всего один: головой в стену, с разбега.

– Я не сумею, – с сожалением выдохнул узник. – Мне шевельнуться больно. А ты можешь просто забрать меня?

– Живого? Нет. Живые там не нужны.

– Даже в аду?

    Ангел лишь покачал головой.

– Даже в аду нет места живым, – прошептал узник, приходя в ужас. – Тогда убей меня!

– Я не убийца.

– Да, прости.

    Ангел кивнул и сделал шаг к стене, чтобы в очередной раз исчезнуть в ней или за ней. Голос узника остановил его:

– Как тебе фон Лидовиц?

– Больше всего мне нравятся последние тридцать страниц пустоты, – ответил ангел. – Говорят, их он написал, когда уже не был начальником тюрьмы.

– Начальником тюрьмы?

– Фон Лидовиц – это литературный псевдоним, – неохотно пояснил ангел. – Этот человек всю свою жизнь работал начальником тюрьмы, настоящее его имя никому не известно. Зато известно кое-что другое…

    С этими словами он быстро растворился в стене.

– Головой в стену, – пробормотал узник, оставшись один. – С разбега. О чём это он говорил, что он хотел этим сказать? Быть может, таким образом я смогу последовать за ним или стать как он? Но у него крылья, а у меня что, кроме не дожитой жизни?.. Тридцать страниц пустоты… Тридцать страниц пустоты! Вот что мне осталось…

    Застонав от боли, он взял с тумбочки котомку, достал из неё фон Лидовица, стряхнул с книги пыль и пролистал до чистых листов.

– Так вот оно что! – шептал узник, переворачивая страницы без единой буквы, начинавшиеся после строчки «Вот она пустота, зри и разумей…» и заканчивающиеся листом с выходными данными. – Так вот в чём истина. А я-то думал… Пустота… Зри и разумей… О боже, боже…

    Он вернулся к началу и ещё раз – медленно, внимательно, вдумчиво – пролистал, пристально вглядываясь в каждый прямоугольник, словно видел незримые строки, слагавшиеся из потусторонних слов цвета воздуха.

    Книга вдруг выпала из его рук, узник затрясся в безудержном и беззвучном смехе. Это причинило страдание – тело моментально отозвалось ноющей болью в каждой, кажется, своей клетке, – но узник словно не замечал боли, поражённый приступом смеха. «Пустота… – повторял он. – Пустота!.. Зри и разумей».

    За этим полубезумным смехом его и застал начальник тюрьмы, прихода которого он даже не услышал.

– Рад видеть вас в веселье и добром здравии, господин узник, – сказал начальник тюрьмы, широко улыбаясь, будто заражаясь весельем заключённого.

– Простите, – смутился узник. – Только не подумайте, что я смеялся над вами, – добавил он с опаской. – Нет, господин начальник тюрьмы, я смеялся над Лидовицем и пустотой.

– Над Лидовицем и пустотой, – кивнул начальник тюрьмы, словно знал, словно каждое произнесённое слово было продиктовано им лично. – Я и не сомневался, господин узник.

– Но я правда не над вами смеялся, – повторил узник, настораживаясь всё более. – Я – над Лидовицем, – и он даже потряс книгой для наглядности.

– И пустотой, – улыбнулся начальник тюрьмы, даже не взглянув на книгу.

– И пустотой.

– Да вы не бойтесь, господин узник, – улыбнулся начальник после минутного молчания, – я не стану вас бить. Я же не живодёр какой, я же вам не надзиратель, ей богу.

– Это безумно радостно, – просиял узник.

– Ну и как вам фон Лидовиц?

– А… а вы его знаете? – опешил узник.

– Знал, – небрежно усмехнулся начальник тюрьмы. – Сказать вам, какое моё любимое место у него?

– Тридцать страниц пустоты?! – пролепетал узник, осенённый догадкой.

– Хм, нет, – покачал головой начальник. – Нет. Шея.

– Простите?

– Я сказал – шея.

– Шея?

– Вы спросили, какое моё любимое место у фон Лидовица.

– Я спросил?

– Ну да. Я ответил – шея.

– А-а, да, да, это же очевидно. Но… почему – шея?

– У него была очень нервная шея, если вы понимаете, о чём я. Она была такая… такая длинная, тонкая и очень нервная, с острым выпирающим кадыком, который скользил вверх-вниз и дёргался, когда профессор говорил или сглатывал, с бледной кожей, при виде которой в памяти всплывала ощипанная тушка гуся; она была очень такая вся… сухая, скрипучая, как будто её никогда не смазывали, с чрезвычайно тонкой шкуркой, через которую едва ли не просвечивали вены, аорта, позвонки… В общем, очень нервная, как я изволил выразиться. Такие шеи будто специально созданы для верёвки.

– Так вы его знали лично? – оживился узник.

– Я вам так и сказал, – дёрнул бровью начальник тюрьмы. – Вы сегодня какой-то рассеянный, господин узник. Соберитесь.

– Простите, господин начальник.

– Используйте полное