То будет единственное лето – и единственная картина в сен-тропезианской комедии, когда слева виднеются лишь безмятежные вязальщицы, а справа – только беспечные рыбаки. То будет единственное лето, когда увидишь людей, занятых делом. А посему в городе царят тишина и покой.

Во втором акте можно увидеть, как изобилие досуга в каникулярное время и праздность скажутся на всех обитателях этого дома: слева стайка возбужденных, встрепанных наяд, которые мечутся по лавочкам, выбирая купальники; справа лодки с подвесными моторами и молодые люди: силясь перекричать друг друга, они беспорядочной группкой устремляются к пляжу, спеша растянуться на песке – всего в пятнадцати метрах от дома. Вот вам первая добродетель и первый порок Сен-Тропеза: тут не соблюдается порядок слов, принятый во французском, а некоторые его выражения теряют первоначальный смысл. Мы еще вернемся к этой теме…

Иначе говоря, в доме близ площади Понш лишь одно лето показалось нормальным и моим друзьям, и мне самой – то, первое, когда Сен-Тропез безраздельно принадлежал нам (конечно же!): мы единственные пользовались – и злоупотребляли – его морем, безлюдными пляжами и их красотой, пользовались – и злоупотребляли – благожелательностью и поразительным терпением местных жителей: сигналили, проезжая по его улочкам ни свет ни заря, разыгрывали из себя шутов гороховых перед двумя жандармами, которые, заливаясь смехом, обзывали нас «чокнутыми» – тогда этот эпитет не казался вульгарной и грубой имитацией Паньоля (таковым он стал на второй год, а потом и вовсе исчез из обихода).

* * *

Во втором акте, а точнее, в его второй картине события развивались по нарастающей. Память меня уже подводит… Роже Вадим вроде бы приехал снимать в порту свой фильм «И бог создал женщину», а может быть, уже закончил его съемки. Брижит Бардо купила себе «Мадраг» и влюбилась в Жана Луи Трентиньяна. Александр Астрюк задумал гениальную картину и хотел привлечь к работе меня. Мишель Мань сочинял симфонии для валторны и фагота, и наш большой дом походил на старый расстроенный орган; на площади Понш супруги Барбье поставили еще несколько столиков в дополнение к деревянной стойке и восьми табуретам, составлявшим «Бар рыбаков» (ныне это и есть отель «Понш», но тут все еще витают души покойных Альбера и его жены, которая умела так чистосердечно пошутить с клиентами).

Вся эта молодежь – творческая, но распоясавшаяся (этого нельзя не признать), к концу лета снова собралась на площади Понш. Роже Вадим заявился дать передышку своей камере и своему сердцу, переутомившемуся после съемок, актер Кристиан Маршан привез сюда свой длинный костяк и рассеянность человека, заваленного работой, и одновременно смех и суетливость школьника. Очень скоро фильм Вадима вышел на экраны и, как говорится, «натворил бед» – сначала в Париже, а на следующий год навлек беду и на нас.

Солнце славы, всепроникающее и развращающее, в добавление к другому – круглому, благодушному небесному светилу – нависает над Сен-Тропезом, в одночасье ставшим столицей запретных наслаждений. В самом деле, надо было дождаться 1960 года, чтобы слово «наслаждение» перестало автоматически сочетаться с эпитетом «запретное», который ipso facto[10]сменил эпитет «непременное». Следом за покорными «черными баранами», какими были кинематографисты, музыканты, актеры, режиссеры и писатели, «для которых все на время стали загорелыми прототипами» (как писали в «Пари-матч» и «Франс диманш»), в Сен-Тропез нахлынули французские гуманоиды, еще полные невежды по части аморальности, распущенности, элементарнейших законов секса – будь это ширина бикини или широта взглядов, – не ведая, что одно не вытекает неизбежно из другого. Новоявленные паломники устремились сюда, как другие устремляются в Мекку или в Каноссу; их манил Праздник с большой буквы, хоть на том и кончалось его величие.

* * *

На загорелых лицах этих, условно говоря, двуногих играет вымученная, кислая улыбка, когда им приходится стоять в очереди у «Вашона»; они воротят нос от «Шоз» и «Мик Мак» – двух конкурирующих лавочек, посмевших выставить свое барахло в порту. Им приходится также платить дороже себестоимости за лангустов в ресторане «Таити», где заправляет Феликс, удачливый рыбак, который больше сам в море не выходит. Конечно, Сен-Тропез теперь принадлежит им, однако лавочники, домовладельцы, хотя уже и стригут купоны от прелести этого города (эти паразиты – «наши паразиты», как мы выражаемся), тем не менее по-прежнему чтут нас, во всяком случае, они более или менее благодарны нам за манну небесную, посыпавшуюся на их головы с легкой руки молодых волхвов. Но мы больше не одни на дивных пляжах. И золотые денечки, бессонные ночи, хохот в сумраке и игра в догонялки на узких улочках, скоротечные любовные романы, случайные связи без продолжения – все это безумие перестало быть исключительно нашей привилегией.

Что же касается разгула, которым попрекают нас, то мы повидали, как ему предаются и иные прочие, с тою лишь разницей, что у них это получается не столь изящно и не по простоте душевной.

* * *

А очень скоро начался разгул иного толка: прямо-таки на наших глазах в Сен-Тропез хлынули деньги. Надо признать, что успех и преуспеяние все еще пленяют, случается, их добиваются не из алчности и не путем ловкачества и приспособленчества. Поэтому вполне естественно, что Феликс, Роже или Франсуа – наши сверстники, не имевшие за душой ни гроша, открывают бар «Эскинад», превращая его в одно из первоклассных ночных заведений, чей успех так же очевиден, как и популярность «Табарена» или «Табу» в Париже – а эти названия у всех на слуху. И хотя успех еще не упрочился, он уже радует, поскольку это победа тройки взбалмошных, безденежных и очаровательных молодых людей. Пожалуй, они последние в ряду барменов, которые ближе к Фицджеральду, нежели к Жерару де Вилье.

* * *

Да, но… Деньги уже тут, не прошло и двух лет. И как ни рядись или ни обнажайся по пояс, как ни прикрывайся парусами спортивных яхт на морском ветру или капотом «Феррари» под рык мотора, кого из себя ни разыгрывай – распутника, спортсмена, художника или даже эколога, – денежный запашок не улетучивается. Даже приняв смиренный вид бальи Сюффрена, деньги зорко наблюдают за всем происходящим вокруг и держат в своей власти все. Жандармы перестали говорить «чокнутый», а рыбу перестали покупать поутру прямо из трюма рыбацких баркасов. И только свалившийся с луны станет докучать вопросами, обращаясь к морякам, неосмотрительно расположившимся на берегу: «А какая погодка ждет нас завтра, дружище?» или «Не выпить ли нам пастиса, я угощаю?» Кое-кто из наших уже поговаривает о том, что лучше бы перебраться в Нормандию.

За зиму дела изменились не в нашу пользу… За одну ли зиму или за две – поди знай… Некоторые аборигены с хорошей репутацией стали почетными гражданами Сен-Тропеза на том основании, что выставляли впечатляющие счета, а некоторые новички послушно их оплачивали, чем и снискали уважение, но тем самым был поставлен крест даже на той малости поблажек, какими мы еще тут пользовались по заведенному порядку вещей. И те славные двуногие, что в силу разных обстоятельств – семейных, служебных или из-за перепада настроений – пропустили одно лето или пару райских сезонов (память о них жива и по сей день), так и не знают, когда, как, по чьей вине… Впрочем, обо всем легко догадаться по тону, каким заговорили некоторые из процветающих молодых дельцов, чье благосостояние уже упрочилось: в них нет и намека на благодарность или даже общность интересов, на что имели глупость рассчитывать некоторые из нашенских двуногих, и посему они теперь пребывают в замешательстве… Что сделалось с моими друзьями? «Они разбогатели», – отвечали некогда Рутбефу.[11]В замешательстве глядим мы на выросшие, как грибы, пятьдесят магазинов мужских сорочек, двадцать отелей, сорок бистро, десять ночных клубов, двенадцать агентств по купле-продаже недвижимости и пять антикварных магазинов, пришедших на смену Мадо, «Портовому агентству» и «Вашону», а также «Леи Мускарден» – справа от моего дома и «Мавританской таверне» – слева (я не упомянула эти два ресторана в начале моей трагикомедии, поскольку их прославила еще Колетт, обедавшая там пятьдесят лет назад: церковь и мэрию тоже упоминать было необязательно)…