Кабуо посмотрел жене прямо в глаза, и она поняла, что он задумался над ее словами.

— Приятно выбраться из камеры, — наконец произнес он. — До чего же приятно!

Хацуэ захотелось прикоснуться к нему. Ей захотелось протянуть руку и дотронуться до его щеки, коснуться кончиками пальцев его лица. Впервые за последние семьдесят семь дней их не разделяла стеклянная перегородка. Все это время она слышала его голос только через микрофон. Хацуэ так и не обрела спокойствие, она перестала мечтать о будущем. На ночь Хацуэ брала детей к себе в постель и тщетно пыталась уснуть. По утрам к ней заглядывали родные и двоюродные сестры, тети и приглашали на обед. Она приходила, потому что ей было одиноко и хотелось слышать голоса других. Женщины готовили бутерброды, пекли пироги, заваривали чай и беседовали на кухне, а дети тем временем играли. Так прошла осень; жизнь в Хацуэ как будто замерла, пребывая в заключении.

Иной раз Хацуэ засыпала днем на диване. Пока она спала, остальные женщины присматривали за ее детьми, и после Хацуэ непременно благодарила их. Однако раньше с ней такого никогда не случалось — заснуть вдруг, когда в доме гости, а собственные дети носятся как угорелые.

Ей исполнился тридцать один год, но ее фигура все еще сохраняла стройность. У нее была твердая походка босоногой крестьянки, узкая талия и маленькая грудь. Часто Хацуэ надевала мужские брюки цвета хаки, серый шерстяной свитер и сандалии. Летом она обычно подрабатывала, собирая клубнику. В такое время руки ее становились красными от сока ягод. В поле Хацуэ надвигала соломенную шляпу пониже — в молодости она этим пренебрегала, и теперь вокруг глаз появились морщинки. Хацуэ была высокой, пяти футов восьми дюймов, но это не мешало ей подолгу сидеть на корточках между клубничных грядок.

Недавно она начала пользоваться тушью и помадой. Нет, тщеславной Хацуэ не была, просто она заметила, что красота ее начала увядать. В свои тридцать один Хацуэ ничуть не переживала, что теряет привлекательность, потому как с годами все отчетливее понимала: в жизни есть нечто гораздо большее, чем необычайная красота, которую в ней всегда отмечали. В юности Хацуэ была ослепительно красива, и красота ее становилась всеобщим достоянием. В 1941 году на ежегодном фестивале клубники ее короновали принцессой. Когда Хацуэ исполнилось тринадцать, мать обрядила ее в шелковое кимоно и отвела к госпоже Сигэмура, обучавшей девочек танцу одори и премудростям чайной церемонии. Хацуэ, усаженная перед зеркалом, с госпожой Сигэмура за спиной, узнала, что волосы ее уцукусий[16]и обрезать их все равно что совершить святотатство. Волосы струились переливчатым ониксом, говорила госпожа Сигэмура по-японски, и сразу бросались в глаза — так бросалась бы в глаза обритая голова девочки ее возраста. Хацуэ узнала, что существует множество способов причесывать волосы: она могла укротить их заколками, заплести в толстую косу, перекинув через грудь, закрутить в причудливый узел пониже затылка или откинуть свободно назад, подчеркивая широкие и гладкие скулы. Госпожа Сигэмура взяла волосы Хацуэ и сказала, что они напоминают ей ртуть и что Хацуэ следует научиться играть своими волосами с любовью, как на струнном инструменте или на флейте. Затем она стала причесывать волосы Хацуэ за спиной, пока они не легли раскрытым веером и не заблестели таинственными черными волнами.

По средам госпожа Сигэмура обучала Хацуэ чайной церемонии, а также каллиграфии и пейзажному рисованию. Она обучала ее правильно располагать цветы в вазе и умело наносить на лицо рисовую пудру в случаях, когда этого требовал этикет. Госпожа Сигэмура отучала Хацуэ хихикать и смотреть на мужчину прямо. Чтобы сохранить цвет лица — а у Хацуэ, по словам госпожи Сигэмура, кожа что ванильное мороженое, — девочка не должна была находиться под прямыми солнечными лучами. Госпожа Сигэмура также обучила Хацуэ красиво петь, сидеть, ходить и стоять. Последнее та усвоила крепко — Хацуэ до сих пор двигалась так, будто ощущала цельность всего тела, от пяток до макушки. В ней чувствовалась слитность и изящество.

В жизни Хацуэ приходилось нелегко — полевые работы, интернирование, снова полевые работы и вдобавок хлопоты по дому, — однако еще девочкой под руководством госпожи Сигэмура она научилась стойко переносить тяготы жизни. В какой-то мере это зависело от умения правильно держаться и дышать, но все же решающее значение имела сама душа. Госпожа Сигэмура научила Хацуэ стремиться к единству с Всеобъемлющей Жизнью, видеть себя листом на огромном дереве. Она учила, что неотвратимое умирание осенней порой ничего не значит в сравнении с радостным осознанием того, что являешься частью жизни самого дерева. Американцы, говорила она, страшатся смерти, они понимают жизнь слишком узко. Японцы же, наоборот, видят, что жизнь объемлет смерть; стоит только Хацуэ осознать эту правду, как на нее снизойдет спокойствие.

Госпожа Сигэмура учила Хацуэ сидеть неподвижно и внушала, что зрелость наступает только после овладения умением долго оставаться неподвижной. В Америке, говорила наставница, такое дается нелегко, здесь повсюду напряжение и беспокойство. Поначалу тринадцатилетняя Хацуэ не могла высидеть и минуты. Потом уже, когда у нее получилось успокоить тело, она поняла, что беспокойным остается ум. Однако постепенно ее сопротивление спокойствию ослабевало. Госпожа Сигэмура была довольна, она утверждала, что беспокойное внутреннее «я» мало-помалу успокаивается. Наставница говорила Хацуэ, что умение оставаться неподвижной пригодится ей в жизни. Она будет пребывать в гармонии с самой собой даже среди неизбежных в жизни перемен и треволнений.

Однако Хацуэ, возвращаясь от госпожи Сигэмура домой лесными тропинками, боялась, что, несмотря на все старания, так и не пришла к согласию с самой собой. Иногда она тратила время впустую, сидя под деревом, срывая венерины башмачки или белые триллиумы и раздумывая о том, что ее так притягивает к себе мир иллюзий, что она так стремится к жизни и развлечениям, красивой одежде и косметике, танцам и кино. Хацуэ казалось, что она обрела лишь видимое спокойствие, вводя тем самым госпожу Сигэмура в заблуждение, тогда как в душе желала мирских утех и желание это пугало ее своей неодолимой силой. Однако не меньше была и потребность скрыть свою внутреннюю жизнь, и уже в старших классах Хацуэ в совершенстве овладела умением изображать спокойствие, которого на самом деле не было и в помине. Так у нее появилась тайная жизнь, которая тревожила ее и от которой она искала способа избавиться.

Госпожа Сигэмура говорила с Хацуэ открыто и прямо, когда наставляла ее в вопросах природы интимных отношений. Со всей серьезностью предсказательницы она пророчила Хацуэ интерес к ней со стороны белых мужчин и их попытки лишить ее девственности. Наставница утверждала, что в глубине души белые мужчины вожделеют чистых японских девушек. Достаточно глянуть на американские журналы и фильмы, говорила госпожа Сигэмура. Кимоно, сакэ, затянутые рисовой бумагой стены, кокетливые и притворно застенчивые гейши… Белые мужчины мечтают о страстной Японии, о девушках с сияющей глянцевой кожей и тонкими, длинными ногами, идущих во влажной жаре босиком по рисовому полю, и фантазии эти извращают их сексуальные потребности. Они становятся опасными эгоистами, целиком и полностью убежденные в том, что японки боготворят их за бледную кожу и бесстрашие в честолюбивых устремлениях. Держись подальше от белых мужчин, внушала ей госпожа Сигэмура, выходи замуж за мужчину из своего рода-племени, в чьем сердце сила и доброта.