знамя. А ведь только наполеоновское знамя всем доступно. Для крестьянина нюансы хартии — это хитроумная чушь, он верит лишь в то, что испытал на собственном опыте, ему нужен видимый бог.

Маркс: Но прошу меня понять. Династия Бонапарта является представительницей не революционного, а консервативного крестьянина, не того крестьянина, который стремится вырваться из своих социальных условий существования, определяемых парцеллой, а того крестьянина, который хочет укрепить эти условия и эту парцеллу, — не того сельского населения, которое стремится присоединиться к городам и силой своей собственной энергии ниспровергнуть старый порядок, а того, которое, наоборот, тупо замыкается в этот старый порядок и ждет от призрака империи, чтобы он спас его и его парцеллу и дал ему привилегированное положение. Династия Бонапарта является представительницей не просвещения крестьянина, а его суеверия, не его рассудка, а его предрассудка, не его будущего, а его прошлого…

Гейне: Я грежу с открытыми глазами, а глаза видят. Не хватает лишь фанфар. Как только прозвучат фанфары, это будет сигналом к воскресению, и остатки великой армии вместе со всей ее родней встанут и воскликнут: «Vive Гетрегеиг!» («Да здравствует император!»)

Маркс: Французы, пока они занимались революцией, не могли избавиться от воспоминаний о Наполеоне… От опасности революции их потянуло назад к египетским котлам с мясом, — и ответом явилось 2 декабря 1851 года. Они получили не только карикатуру на старого Наполеона, — они получили самого Наполеона в карикатурном виде.

…Пришло время, и французский «патриотизм» Гейнс был вознагражден: после февральской революции он становится «королевским пенсионером» — получает субсидии из тайного фонда министерства Гизо, которое в свое время так бесцеремонно выпроводило из Парижа его друга Маркса. Желая оправдаться перед публикой за этот странный компромисс с властями, Гейне уверяет, что пенсия всего лишь «милосердная поддержка», и присочиняет историю, как сам Маркс и его друзья приходили утешать его и уговаривать не отвергать милосердия. Маркс возмущен такой льстивой спекуляцией на его имени… «Добрый Гейне нарочно забывает, что мое вмешательство в его пользу относится к концу 1843 года и, следовательно, не могло иметь ничего общего с фактами, ставшими известными после февральской революции 1848 года». Но он решает великодушно промолчать: пусть его!..

И конечно же, большому поэту простительно его легковерное отношение к женскому поклонению, к женской любви. Нет, он не был ловеласом — по его признанию, не соблазнил ни одной девушки, не прикоснулся ни к одной женщине, если знал, что она обручена. Но он считал, что многими преданно любим. И хотя через его жизнь, как и через его строфы, прошли и юная дочь дюссельдорфского палача рыжая Иозефа, и богатая наследница кузина Тереза, и берлинская очаровательница Фредерика Роберт, и свояченица Тютчева Клотильда Ботлер, и другие музы, вряд ли можно сказать, что он был по-настоящему счастлив. Маркс как-то заметил, что его чудесные песни о любви всего лишь плод творческого воображения. Поэту легко верилось… Даже незадолго перед смертью он убеждал своих родственников и друзей, что по-настоящему счастлив с Матильдой, что испытал с ней смесь «муки и блаженства» больше, чем могла вместить его чувствительная натура. Но Маркс сам оказался свидетелем трагикомедии.

Когда Маркс пришел навестить уже тяжело больного Гейне, рассказывает Франциска Кугельман, Генриху как раз перестилали постель. Поэт был настолько плох, что к нему едва можно было прикасаться, и сиделки несли его в кровать на простынях. «Видите, дорогой Маркс, дамы все еще носят меня на руках», — слабым голосом воскликнул поэт, приветствуя друга. И некоторое время спустя Маркс, вспоминая эту сцену и притворно скорбную возлюбленную поэта, вынужден процитировать стихи самого же Гейне о женской неверности.

Если справедливо говорится, что наши недостатки являются в известной степени продолжением наших достоинств, то вполне допустима и обратная зависимость. Во всяком случае, для поэта такой недостаток, как легковерие, определенно может влиять на вдохновение, побуждать к поэтическим подвигам.

Именно с Гейне связывают слова Маркса, прощающие поэтам их легковерие: «Поэты — это чудаки, которым нужно предоставить идти собственными путями. К ним нельзя прилагать мерку обыкновенных или даже необыкновенных людей».

Недостаток, который внушает Вам наибольшее отвращение, — УГОДНИЧЕСТВО

Чтобы измерить температуру этого клокочущего негодованием слова, надо перечитать «Господина Фогта» или Марксовы письма в Старый и Новый Свет на перевале пятого и шестого десятилетий. Некий Фогт, придворный шут по призванию, продавший втайне лже-Бонапарту свой талант «словоизвергателя», гнусно интригует против Маркса и его соратников по Союзу коммунистов, рядясь в тогу защитника «немецких рабочих»: изображает их заговорщиками, подстрекателями, тайными агентами полиции, даже… фальшивомонетчиками. И благороднейший коммунистический витязь поднимает грязную перчатку, ибо дело идет о его личной чести, о чести его партии.

Ах, как дьявольски не хочется брести через всю эту мерзость, встревать в возню анонимов и угодников, ввергаться в постыдные судебные процессы с апелляциями. Фантазируешь, как бы прибавить к суткам лишний час, чтобы двинуть скорей труд всей жизни, а здесь трать полгода на полемику с лизоблюдами из Тюильри.

Но истина, партии так дорога истина! Взявшись за памфлет в порядке «самообороны», Маркс представляет нам целое историческое полотно — портрет буржуазной Европы середины века.

«Главный герой» памфлета, как говорится, предельно ясен. У него внутри «нет места ни для веры, ни для правды, ни для чести, все заполнено кишками и диафрагмой». Очевидна и мерзость той силы, что опекает и натравливает фогтов. Маркс откровенно бросает в лицо ретивому мздоимцу: «Тем, кто стоит над тобой, угодить, — не великая доблесть». Но в галерее эпизодических персонажей возникают такие, в которых отвращающие недостатки сплетены в причудливый симбиоз с броскими достоинствами, и ядовитые лишаи особенно буйно процветают в предгрозовой атмосфере. Кажущееся мимолетным внимание Маркса особенно пристально к этой породе «святых угодников», он как бы предчувствует логику их опасных трансформаций. Ярчайший из прототипов — Фердинанд Лассаль невольно ищет себя среди типажей этой человеческой комедии. «Раза четыре спрашивал меня, — замечает Маркс, — кого я подразумевал в «Господине Фогте» под Якобом Визенрислером…» Маркс удовлетворил бы это любопытство, дав полную волю своему испепеляющему сарказму, если бы к той берлинской весне 61-го он знал все об этом «Ришелье пролетариата» — все, что прояснится через несколько лет.

…Можно сказать, Лассаль «начался» со светского скандала. Впрочем, светским же скандалом потом все и завершилось. До злополучного графского процесса Гацфельдтов в Берлине мало кто знал о Фердинанде Лас «сале — единственном отпрыске богатого торговца из Бреславля. Ни родительские мольбы, ни терпение наставников лейпцигской коммерческой школы не могли удержать его в лоне традиционного семейного дела. Прозе прилавка, скуке