— Там, где народ спасенья ждёт! Вот они, Дир! — воскликнула я, поворачиваясь к мужу. — Народ…

Мужчина вдруг покачнулся, его каре-красные глаза помутнели, и я поспешила вперёд, надеясь успеть поймать, но он рухнул в траву прямо у моих ног. Я наклонилась к нему, и тут вокруг меня закружила бабочка со снежно-белыми крыльями, присаживаясь на указательный палец моей инстинктивно вытянутой правой руки. Деревья на противоположном тому, откуда мы пришли, конце поляны зашевелились, и из тьмы вдруг показалась крылатая и рогатая фигура, похожая на демона в боевой ипостаси. Она взлетела, чтобы быстрее сократить между нами расстояние, и тогда я увидела: у неё моё лицо.

«Одолейте Бармаглота», — велела нам с Дирлихом Гусеница. «Туда, где правит Бармаглот», — поведала стихотворная подсказка. «Всяк ступивший — навеки сгнивший», — передал мне чужие слова Дирлих. Из всего этого, как и из звучащего чудовищно имени, как и из того, что мне понадобится меч, носящий, как в старой доброй легенде, собственное имя, я сделала вывод, что, как и в легендах, я встречу монстра. А в итоге я повстречала…

— Это ты Бармаглот? — спросила я саму себя в боевом обличье, когда та приземлилась на травы предо мной. За чудовище такую меня принял бы только тот, кому ранее демона видеть не доводилось.

Я мельком глянула, не наступила ли она на Дирлиха, потерявшего сознание. Он был жив, я слышала его дыхание, едва ли не чувствовала его тепло, и это немного меня успокаивало, позволяя смотреть себе в лицо.

— Я — та, кем ты меня видишь, луноликая девочка, — ответила другая я. — Слышишь, вдалеке хрустнула веточка?

Даже прислушиваться не стала. Вместо этого постаралась призвать свою магию — и только для того, чтобы убедиться, что в магической нереальности привычные силы мне неподвластны.

— Ответь на вопрос, — как можно увереннее и жёстче попросила я, зная, что сама бы сразу накинулась на слабую и пугливую противницу. Если она — это я, то повременит нападать, чувствуя силу.

— Я — та, кого сладкий народ,

Решился прозвать Бармаглот.

Какие наглецы!

Не принимают помощь, глупцы!

Другая я, она же Бармаглот, злилась, сжимала руки в кулаки и снова разжимала. Бабочка, всё это время просидевшая на моём указательном пальце, слетела и приземлилась Бармаглоту на плечо. Она мигом успокоилась.

А я вспомнила, что у меня нет вострого меча или магии, чтобы её одолеть. И даже Дирлиха… нет. Только я сама. Наедине с собой…

— Какую помощь они не принимают?

— Ты хочешь узнать? — глядя на меня глазами невинного ребёнка, спросила другая я. Давно утерянный мной взгляд, потому внутри меня сделалась как-то холодно и тоскливо. — Хочешь мою помощь принять?

Она всегда говорит стихами? Что-то не замечала за реальной собой такой тяги. Впрочем, это хорошее напоминание, что все здесь — не те, кого я знаю, хотя и выглядят, как они. Но это… вероятно, должно что-то значить. Я подумаю об этом, если выживу. Обязательно подумаю.

— Расскажи мне, — попросила я, шаря глазами по земле. Если уж Бармаглот сама меня нашла, может, и меч, по справедливости, сам прыгнет в руки, блеснёт где-то рядом в траве?

Внезапно мои ноги подогнулись.

— Спасибо, что разрешила,

Чтобы твою волю сгубила, — улыбнулась возвышающая надо мной демоница с моим лицом моей привычной, ежедневной светской улыбкой.

В воздухе запахло грозой, и я успела уловить звуки грома, прежде чем их заглушил приятный, убаюкивающий, сладкий голос. Мой голос. Тот самый, которым я когда-то обольщала. Тот, коим надеялась завлечь Ансора. Тот, которым бросала ядовитые фраза в сторону Соранны и Дирлиха. Разве можно не доверять своему голосу?

— Спи, беспощадная бабочка,

Покажу тебе сладкие сны.

Я упала на траву, оказавшуюся мягче перин в супружеской спальне. Руки сами потянулись под голову, но я воспротивилась их движению. Но и Бармаглот не закончила свою песнь.

— Спи, моя злобная девочка,

Забудь про заботы земли.

Руки поддались её прихоти, и я уютно устроилась и прикрыла глаза. Под моими веками рисовалась чудная картина, и я зажмурилась, стараясь сосредоточиться на неприятных ощущениях.

— Спи, голубка бездушная,

В спокойный сон погрузись.

Её песня забирала всякую боль, даже столь малую, как боль от слишком плотно, с усилием закрытых глаз. Передо мной рисовался прекрасный летний сад, в котором цвели красные розы, в отдалении стоял столик для чаепития, за которым сидела моя мама, выглядящая как Гусеница, курила кальян и звала меня: «Изира, моя девочка».

— Спи же, моя непослушная,

Зачем проживать эту жизнь?

Зачем проживать эту жизнь? Во сне всегда тепло, а мама снова разговаривает со мной и любит, как, наверное, никогда не любила.

Заберу я всю боль и отчаяние,

Слезами омою вас всех,

Спокойно усни, окаянная,

И тогда я прощу тебе грех.

Простит грех? Но разве может кто — то простить мне мой грех, пусть и носит моё лицо?

— Какой грех? — сонно спросила я.

И вдруг увидела, что на чайном столике из белого мрамора блестит тонкий меч с рубином на серебряном эфесе. Нужно лишь перебежать лужайку и схватить его со стола. Меч. Меч. Меч!

Я рванула вперёд, к леди Арсении, но со всех сторон на меня вдруг налетели белые бабочки. Они облепили моё тело, скрыли под своими крыльями мои глаза, но… но то, что я вижу — лишь сон. Значит, я могу убрать бабочек прочь!

Когда я разогнала бабочек, то налетела на маму и упала, споткнувшись. Она разлетелась стайкой всё тех же белых бабочек, а я поспешила встать и схватить со стола меч. Мои пальцы покрылись землёй. И тогда я очнулась ото сна.

Моя рука впивалась в землю, где что — то блестело. Я уцепилась за это что-то покрепче и выдернула из грунта меч, словно он и не был зарыт, словно был иголкой, воткнутой в швейную подушечку. Прежде чем я успела увидеть, в какой части поля оказалась, и заметить Бармаглота, меня толкнули в спину.

— Спи, жестокое дитя,

Не нужна тебе игра.

Тебя одолею шутя,

Что с мечом, что без меча.

Её рифмы стали хуже: Бармаглот нервничала, и если, опять же, она хоть сколько-нибудь похожа на меня чем-то, кроме лица, то это показатель её страха.

Я встала, направив на неё меч.

— Не боюсь я Бармаглота,

Мне её прибить охота! — насмешливо протянула я.

Бармаглот совершила ошибку, растерявшись и угодив в мою ловушку. Вострый меч вонзился ей точно в сердце, и чудовище, как мама во сне, закричало и разлетелось стайкой белых бабочек. И тогда громыхавшие небеса порвались, выпуская вниз лавину дождя.