Против ожиданий, это ему удалось – видимо, сказались усталость и нервное переутомление. И приснился Серову сон, будто он в своей квартире, в Москве, на Новослободской; будто идет он от входной двери в гостиную, а там все, как встарь: древний буфет из мореного дуба, обитый плюшем диван, шкаф с зеркалом и стулья с прямыми спинками у круглого стола. На стенах – знакомые картины, снимки и афиши: бабушка Катя порхает над крупом гнедого жеребца, прадедушка Виктор на цирковой арене – важный, в усах, верховых сапогах и с шамберьером, папа Юра идет по канату, а мама Даша, в розовом трико, тянется к нему рукой. И будто бы все они здесь, в Москве, а вовсе не в Америке – чинно сидят у стола, гоняют чаи и заедают баранками. Вся их цирковая семья: папа Юра, мама Даша, сестренка Леночка, ее супруг Володя-канатоходец и даже кто-то мелкий, то ли племяш, то ли племяшка. А самое удивительное, что на диване, разбросив широкие юбки, восседает Шейла Джин Амалия, графиня графиней, в сапфировых серьгах и ожерелье, что так идут к синим ее очам. Сидит она на плюшевом диванчике, смотрит на новую свою семью и улыбается.

«Ну, Андрюша, как тебе в морских разбойниках? Не жмет?» – спрашивает папа Юра. «Поначалу тошно было, а теперь ничего, притерпелся, – отвечает Серов. – Теперь я большой человек, стою на капитанском мостике, на палубе – мой экипаж, а под ногами – двадцать четыре пушки. Тяжелые орудия, ядра – с пуд, дальность стрельбы – четыре кабельтова. С ними я в море первый после Бога!»

Мама с сомнением поджимает губы. «Но все-таки, сынок, быть пиратом как-то неприлично. Не нравилось тебе в цирке, так ты в бизнесмены пошел, там не прижился, офицером стал, повоевал за отчизну, уволился, сделался сыщиком… В наше время любое из этих занятий – дело почтенное, нужное. А пиратом… Фи!» «Зато Шейлочка у него как елка разукрашена, – говорит зять Володя, косясь на Шейлу. – Камешки-то настоящие, значит, прибыльное ремесло! Я бы тоже в пираты подался и спроворил Ленке такой же гарнитурчик». Сестра возмущенно поднимает брови: «И не мечтай! Ты по канату идешь, через шаг запинаешься! Куда тебе в пираты! Опять же ты семейный человек, с детьми!»

«Я тоже семейный и тоже вскорости буду с детьми, – говорит Серов. – И не пират я вовсе, а флибустьер! Это пиво совсем другого разлива! Приду к царю Петру Алексеевичу, выправлю патент и стану капером и благородным кавалером!» «Так ты уже пришел, – замечает мама Даша. – Ты ведь уже в Москве, сынок, только царя Петра здесь нет, а есть мэр Лужков Юрий Михайлович. Может, к нему на службу пойдешь?» «Почему бы и нет, – отвечает Серов, чувствуя, однако, некоторое разочарование. – Мэр тоже чем-нибудь да пожалует. А сейчас пойдем смотреть мой фрегат. Он, должно быть, стоит на Москве-реке, у Москворецкого моста».

Тут они поднимаются и выходят из дома на Новослободскую, где ждет их семейство открытый лимузин с тройкой орловских рысаков и Риком Бразильцем на месте кучера. Все рассаживаются, и вдруг Серов замечает, что Шейлы с ними нет. Сердце его бьется тревожно и часто, он бежит в подъезд, потом в квартиру, в гостиную, где сидела она на плюшевом диванчике, и видит, что диван пустой. «Шейла! Шейла!» – зовет Серов, но откликается только эхо: «Ла-аа… ла-аа…» Потом он слышит грохот.

Грохнула оконная створка и разбудила Серова. Поднималось солнце, небо было синим и глубоким, и ветер гнал по нему редкие облака.

Чего не совершили бы эти люди при своем мужестве, терпении и других воинских доблестях при благоприятствовавшем им счастии, если бы гениальный человек соединил их всех, подчинил предприятия их правильной системе и образовал таким образом лучшее целое! Но этого не случилось. Поэтому история флибустьеров состоит из отдельных, без всякой связи, часто совершенно изолированных деяний, из которых каждое, по мере важности цели, имело больший или меньший интерес, который определялся также иногда характером и подвигами предводителей.

Ф. Архенгольц «История морских разбойников Средиземного моря и Океана»,

Тюбинген, 1803 г.

Утром, в девятом часу, Серов собрал экипаж на шканцах и объявил о перемене курса, о том, что идут они не на север, к британским гаваням, а на восток. Идут в Эс-Сувейру, чтобы выручить Уота Стура и его парней, ибо нельзя бросать их в сарацинских лапах, не по-божески это будет – тем более не по закону Берегового братства. Да и лапы сарацинские надо бы укоротить, отплатив за погибших сторицей. Одно дело смерть принять и раны, когда за добычу бьешься, и совсем другое, когда прибытка нет, а есть четырнадцать покойников. Это значит, что за сарацинами должок! Само собой, не за каждым, а конкретно за гиеной Караманом и всеми его сотоварищами по ремеслу, какие имеют место быть в Эс-Сувейре. Все, что они награбили у христиан или других магометан, следует экспроприировать, корабли их поганые сжечь, старшин повесить, порт разгромить, но первым делом найти Уота Стура. Один за всех, все за одного! Вперед, камерады!

Речь Серова приняли с большим воодушевлением, одобрительными криками и лязганьем клинков. Дождавшись тишины, он объявил награду от себя лично: триста дукатов[36]золотом тому, кто разыщет его достойную супругу Шейлу Джин Амалию. Это вызвало новую бурю восторгов.

Затем люди разошлись. Часть отправилась с Теггом на орудийную палубу чистить пушки, подтаскивать ядра и пороховые рукава, часть, под присмотром ван Мандера, работала с парусами, а остальные точили палаши, острили кинжалы и заряжали мушкеты. У штурвала стоял Стиг Свенсон, и его соломенная грива, повязанная красным платком, золотилась под солнечными лучами. Хрипатый Боб, выкатив бочонок, помешивал спиртное черпаком и шумно принюхивался – выдача рома перед сражением являлась боцманской привилегией. Юго-восточный ветер был устойчивым, «Ворон» резво бежал к африканскому берегу, делая восемь узлов, и это значило, что после полуночи фрегат доберется до Эс-Сувейры. Ночью Серов атаковать не хотел, рассчитывая лишь на то, что в сумерках и мраке фрегат не заметят с береговых укреплений. Он ударит утром, с первыми лучами солнца.

С подзорной трубой за поясом Серов расхаживал по квартердеку, чувствуя, как палуба под ногами идет то вверх, то вниз. Штиль кончился, и его корабль ожил: полнились ветром тугие паруса, поскрипывали мачты и реи, басовито гудели канаты, шипела под килем вода, и голоса людей, готовившихся к бою, вливались в эту симфонию, как вскрики чаек. Глядя на море с барашками пены, он вспоминал свой сон и усмехался – надо же, привидится такое! Но хорошо, что привиделось, – значит, еще не позабыл родные лица, еще звучит в ушах мамин голос… А пройдет лет тридцать, так ничего и не вспомнится! Заслонит восемнадцатый век и двадцатый, и двадцать первый, и будут приходить в кошмарах Петр Алексеевич с кошачьими усами, хитрюга Меншиков да пьяные рожи царских лизоблюдов…