Родители наконец-то доехали до участка. У мамы были красные заплаканные глаза, а папа злился… ну вообще на всё. Полицейские решили отпустить Грега на попечение родителей. Он будет свободен, а это значит, что он сможет приглядывать за Кимберли. Как только родители лягут спать, он убежит и будет следить за её домом. Он будет делать это до тех пор, пока не найдёт Хватайку и не придумает, как его отключить.

Грегу не хотелось даже вылезать из папиного пикапа, когда они заехали в гараж. Он с большой неохотой открыл дверь машины и спустился на бетонный пол. Озираясь по сторонам, он подошёл к лестнице, ведущей к входной двери. Потом, собравшись с силами, огляделся.

Всё казалось нормальным. Ни под домом, ни на коврике перед дверью тела Кимберли не было.

Он чуть в обморок не упал от облегчения.

– Что с тобой творится, чёрт побери? – спросил папа Грега, когда тот бессильно опёрся о перила.

Когда Грег с родителями вошёл в дом, папа схватил его за руку. Грег заскрипел зубами.

– Я бы сказал, что разочарован в тебе, – сказал папа, – но я уже много лет ничего хорошего от тебя не ждал.

Мама Грега вздохнула:

– Стивен.

– Хиллари.

Грег, не обращая внимания на них обоих, поднялся по лестнице в комнату.

Едва оказавшись в полумраке, он тут же скинул одежду и опять пошёл в душ. От него воняло… снова. Он не только пропотел насквозь после тяжёлой поездки на велосипеде и из-за панического желания спасти Кимберли: на заднем сиденье полицейской машины, в которой его везли в участок, явственно пахло засохшей мочой.

Он надеялся, что горячий душ вернёт его к жизни. Нужно было набраться сил, чтобы снова поехать к дому Кимберли. Велосипед всё ещё лежал в кузове папиного пикапа. Полицейский положил его в багажник патрульной машины, когда забирал Грега, и отдал обратно, когда родители забрали его из участка.

Но, выйдя из душа, Грег понял, что у него вообще нет сил. Он посмотрел на часы в телефоне, потом проверил входящие сообщения. Ничего. Это же хорошо… да?

Может быть, он сможет немного поспать, а уже потом поехать к Кимберли и проверить, всё ли в порядке. Чёрт возьми, может быть, он вообще всё неправильно понял. Может быть, Хватайка собирается принести ему еды или доставить какую-нибудь информацию, которую он запросил, сам того не подозревая. Может быть, беспокоиться на самом деле не о чем.

Грег натянул жёлтую футболку и серые фланелевые пижамные штаны. А потом открыл дверь ванной.

Едва сдержав крик, Грег отшатнулся от двери и упал на кафельный пол, не в силах осознать увиденного.

У порога лежало что-то завёрнутое в простыню. Он смотрел и смотрел; когда-то бежевая простыня постепенно становилась тёмно-красной; в тусклом свете ванной поблёскивало что-то влажное.

Кто под простынёй? Или что? Грег не мог заставить себя двинуться, чтобы узнать об этом.

Хотя Грегу и смотреть не нужно было. Он уже всё знал.

Завибрировал телефон на тумбочке. Грег не смог сдержаться – он взял его и посмотрел на экран.

Хватайка прислал сообщение:

Увидимся.

«Плохо», как всегда утверждал Алек, – очень субъективное слово. Оно уже по определению требовало соответствия чьим-то чужим стандартам. У этого слова лишь одно предназначение: осуждать. Алека же осуждали всю жизнь.

Его первое воспоминание – просто ужасное. Он ходил в детский сад и был крупнее других детишек в группе. Уже тогда поняв, что это даёт заметное преимущество, он с удивительной лёгкостью вставал первым в любой очереди. Другие дети с радостью играли в игры, которые он выбирал, а искать места за обеденным столом не приходилось никогда. Лишь когда в тот самый первый памятный день воспитательница отвела его в сторонку, Алеку дали понять, что он «плохой».

– Ты забияка, – сказала ему воспитательница.

Он подумал, что это хорошее слово, и улыбнулся, услышав его. Вместо того чтобы похлопать его по плечу, как делала мама, когда он съедал весь обед, воспитательница в ужасе отшатнулась от него. Собственно, именно это выражение лица воспитательницы Алеку запомнилось больше всего. Даже сильнее, чем синие пластиковые стулья, к которым летом всегда липли ноги. Лучше, чем запах свежей коробки с ещё не заточенными карандашами. Лучше, чем консервированные персики, которые подавали на обед, – они так приятно скользили по языку вместе с липким сиропом, оставляя металлическое послевкусие.

Алек даже не помнил, как звали ту воспитательницу. Он помнил лишь выражение ужаса из-за того, что он не понимает, что «плохой».

Когда Алек подрос, он понял, что «плохой» – это сравнительная характеристика. И это по большей части Алека устраивало.

Пока не родилась Хейзел.

Хейзел, названная в честь любимой бабушки, с которой Алек никогда не встречался. Хейзел, светлые локоны которой заплетали в тугие косички. Хейзел, которая спала всю ночь, вообще не поднимая шума.

Алека не называли ни в чью честь. Это был компромисс между Александром, как хотела назвать его мама, и Эриком, за что выступал папа. Кудри Алека были растрёпанными, их удавалось хоть как-то укротить лишь водой из-под крана и деревянной щёткой. Ночи Алека часто прерывались кошмарами и периодами шумного бодрствования.

В первые пять лет жизни Алек находился почти в постоянном поиске стен, которые отделяют хорошее от плохого. После рождения Хейзел Алек перепрыгнул через стену и приземлился в неизведанных землях. В этом новом пространстве его найти было уже не так просто. Иногда он был «плохим», да, но по большей части он ничем не был ограничен. Он оставался незамеченным. В этом пространстве не существовало ни «хорошего», ни «плохого». Если никто не показывал ему границ – если никто за ним не смотрел, – то о поведении, по сути, можно было просто не заботиться.

– Может быть, не надо так часто придираться к нему, Мег, – говорила тётка Алека, Джиджи. – Дети куда лучше реагируют на позитивное подкрепление.

В том же разговоре тётя Джиджи посоветовала маме Алека перейти на органическое молоко; гормоны, которые добавляют в обычное магазинное молоко, согласно данным некоторых исследований, делают детей более агрессивными. У самой тёти Джиджи детей не было и желания их заводить – тоже. Мама Алека часто была готова слушать советы, а её старшая сестра всегда была рада их давать.

– Джиджи, дело не в молоке, – возразила мама Алека. – Они пьют одно и то же молоко. И он не агрессивный. Он просто… не знаю… он живёт в своём мире. Словно правила к нему не относятся.

– Ну, значит, когда он подрастёт, то станет лидером. Это же здорово! – заявила тётя Джиджи.

– Ага, – ответила мама Алека. – Может быть. Не знаю. Ему не особенно нравятся люди.

– Ему десять лет, Мег. Они в этом возрасте ненавидят всех.