— О, да! — воскликнула мадам. — Я выставляла эту работу в прошлом году на конкурсе штата среди художников-любителей.

Юкка не стал утруждать себя игрой в культурного мальчика и быстро вернулся к телевизору. Я же, внимательно изучив работы гостеприимной леди, принялся за альбомы. Больше всего мне запомнился Вермеер. Я любовался лицами его персонажей, складками их одежды, тонко изображенными географическими картами, висящими на стенах его интерьеров. Юкка пошёл отлить.

— Обожаю Вермеера, — я собрался было поставить альбом обратно на полку, но тут дамочка навалилась на меня всем телом и заткнула рот поцелуем. Я держал альбом, как щит, и тихонько мычал. Она отпрянула от меня, не найдя ответа моих губ.

— Я тебе не нравлюсь? Меня зовут Энн.

— Ну что ты, Энн… Ты такая красивая… Я Алекс, очень приятно…

— Я никому не нравлюсь. Меня считают психованной.

— Энн, я не считаю тебя психованной. Просто был трудный день…

Из-за стены донесся звук спускаемой воды.

— Я хочу подарить тебе что-нибудь на память, — сказала Энн, одергивая юбку. Она пошарила по столу и вручила мне дорогой японский карандаш со сменными стержнями.

— Знаешь, я из семейства Карнеги. Слыхал о таком? Карнеги-холл в Нью-Йорке наших рук дело. В семье я изгой. Живу здесь, в трейлере. Участвую в местных выставках…

Юкка вернулся в комнату.

— Вы устали, ребята. Отправляйтесь спать.

— Спокойной ночи, Энн.

— Спокойной ночи.

Какой-то латинос завёз нас не в ту сторону, после чего мы упрямо пёрли обратно. «Вива Куба и всё такое», — подумали мы, завидев латиноса, но вскоре поняли, что он везёт нас не туда. Попросили тормознуть, парень не понял, мы попросили ещё раз, он опять не просёк. Я с ужасом догадался, что латинос ни слова не понимает из того, что мы ему говорим. Он совсем не знал английский. Пришлось бурно жестикулировать, кричать и даже прибегнуть к угрозам, чтобы чувак наконец тормознул. Тупость потомка великих майя привела к тому, что мы отъехали в сторону мили на полторы.

Ночью мы спали как убитые, хоть у нас и были опасения, что мисс Энн завалится к нам с топором и порубит на мелкие кусочки. Мисс Энн не приходила. Утром мы тихонько встали и вышли на цыпочках из вагончика, не прощаясь. Не хотелось будить мисс Энн. Да и к чему эти неловкие утренние прощания.

Когда я обернулся на трейлер в последний раз, то увидел, как за окном мелькнуло её лицо. А может, показалось. Я, было, почувствовал себя неловко, но быстро обо всём позабыл. Нам предстоял долгий путь на северо-восток.

Пот капал со лба. Мы шли вперёд. Мимо опрятных домов из кирпича. Мимо ветхих развалюх из досок. На верандах опрятных домов на мягких пуфиках сидели стриженные собачки. На верандах развалюх в продавленных плетёных креслах сидели, почёсывая яйца, пузатые бездельники в несвежих майках.

Мы преодолевали пешком милю за милей.

— Прикинь, сейчас за поворотом лежит сумка, а там бутылка воды и десять тысяч, — мечтал Юкка.

— Позавчера ты хотел двадцать.

— Десять тоже сойдёт.

— Точно. Десятка зеленью и два гамбургера из Макдоналдса.

— Лучше из Бургер-Кинга.

— Я в Бургер-Кинге никогда не был.

— Я тоже, но говорят, там вкуснее.

За поворотом была только пустая дорога и мы рассуждали дальше.

— А что бы ты с деньгами сделал? Маме отослал? — спрашиваю я.

— Пять штук маме, а на остальное купил бы ферму в Эстонии, на берегу озера.

— И что б ты с этой фермой делал?

— Овец бы разводил.

— Ты бы сидел в этой дыре и разводил овец?!

— А что, мясо, шерсть. Сыр можно делать. Можно управляющего нанять. Хорошая инвестиция.

— Не знаю, нестабильно как-то. Передохнут ещё…

— А ты бы что сделал?

— Ну… — я сплюнул. — Прогулял бы сразу штуки две, две-три родителям, а остальное… остальное дал бы хорошему режиссёру на фильм.

— На пять штук фильм не снимешь.

— Ну, можно снять короткометражку и попасть в Канны.

— Короче, ты бы все деньги проебал, — Юкка сплюнул.

— Почему проебал?

— Потому что всё бы отдал и ничего бы не получил.

— Как ничего? — обозлился я. — А фильм?

— Да кому нужен короткий фильм?! Кто его будет смотреть?!

Я задумался.

— Плохая инвестиция, — добил меня Юкка.

Дорога пошла резко в гору, мы насупились и преодолели подъём молча.

— Нормальная инвестиция. Вклад в ноосферу.

— Во что?

Мы остановились отдышаться. Вокруг расстилались холмы, засаженные ёлками, предназначенными для Рождества. Ёлки были ещё маленькие, но через пару лет они подрастут, их срубят, и они украсят миллионы домов. Станут волшебными феями праздника, что бы спустя неделю оказаться на помойке. Рождественские ёлки, словно камикадзе. Всю жизнь их готовят к великой миссии, Светлому празднику, где им суждено сыграть ключевую роль. Горят свечи, хлопают пробки. Радость и счастье царят кругом. Но настанет утро, и всё вернётся на прежние места. Как американские моряки сметали за борт горящие истребители японских смертников, которым так и не удавалось протаранить многометровой толщины палубы, так хозяева домов выбросят ёлки за дверь, предварительно сняв с них украшения, словно лишив наград перед казнью.

— Ноосфера, это облака энергии вокруг нас, которые пополняются произведениями искусства и добрыми делами. Вернадский придумал.

— Который цирк открыл?

— Почему цирк?

— Цирк на проспекте Вернадского?

— Нет, он учёный, цирк тут ни при чём.

— Как фильм может стать энергией?

— Все вещи и поступки имеют как бы двойников в нематериальном мире. Искусство порождает самых сильных двойников.

— Сань, ты знаешь, я в такие вещи не верю. С энергии денег не срубишь. Получается ты их всё-таки проебал.

— А, по-моему, инвестировать в вечность надёжнее, чем в стадо овец.

Мы взвалили сумки на плечи и двинули с горы. Я думал о ноосфере и сумке с деньгами. Вскоре нас подхватил какой-то мужик в рабочем комбинезоне. Девчонки, держащие сигареты на отлёте и добропорядочные фермеры с лицами пациентов психиатрических клиник ехали мимо. Нас подвозили только работяги. Мы сидели на занозливых досках. На кучах навоза. Рядом с овцами и курами. Жали мозолистые руки. Раз за разом повторяли свою историю. Кивали в такт то кантри, то року, то диско, звучащим из автомобильных приёмников. Водители рассказывали, что автостоп вышел из моды лет двадцать тому назад. Раньше достаточно было поднять руку, и выстраивалась очередь из машин. Теперь народ напуган. Много преступлений, да и времена изменились. Один лихой дядька резко повернул руль, и я вывалился из кузова на полном ходу.