– Турки отход начали, – глядите, рубят якоря! – отвечают мне. – Испугались, как гибель флагмана своего увидели!

– Но пусть пока бегут, им он нас не уйти, и в порту достанем! – говорю. – А сейчас наших спасать – вот главное дело!

…Ушли шлюпки, а я места себе не нахожу – не дождусь, когда они вернутся. Покамест убитых сложили на большом куске парусины, и поп их отпел.

Вернулись шлюпки: смотрю, Дунайка на борт поднимается! Весь в саже перемазанный, мундир мокрый и рваный, клочьями висит, но лицо довольное.

– Видал, как «Бурдж-у-Зафер», флагман турецкий, взорвался? – спрашивает меня, а сам смеётся. – Не было бы счастья, да несчастье помогло: «Евстафий» сильно горел, и когда мы с флагманом сцепились, огонь на него перекинулся. Как рванула пороховая камера, куски «Бурджу-Зафер» до неба взлетели!

– Ты-то как уцелел? – обнимаю я Дунайку.

– Бог его знает: очнулся в воде, плыву на каком-то обломке. Так за него вцепился, что насилу мне руки разжали, когда наша шлюпка подошла, – улыбается он. – А ты чего невесёлый? – победу славную мы сегодня одержали, а завтра турка вовсе добьём.

– Ерофеич погиб, – отвечаю. – Нет больше моего земного ангела-хранителя.

– Да что ты? Как же это получилось? – Дунайку будто обухом по голове ударили.

– Жизни своей не пожалел, меня спасая. Потом расскажу, а сейчас сил нет… Вон он там лежит вместе с другими убитыми – иди, простись…

Опустить тело Ерофеича в море, как обычно моряков хоронят, мы не дали: вырыли ему могилу на берегу, там и погребли, а сверху громадный камень поставили. Цела ли эта могила, не знаю, сколько лет прошло…

Я. Хаккерт. Чесменское сражение

* * *

– Ну, что ещё об этой битве рассказать? – вздохнув, сказал граф. – На следующий день в Чесменской бухте, куда турки сбежали, мы их наголову разбили. Они уже не те были, что накануне, – об атаке не помышляли, лишь бы от нас отбиться. Это их окончательно сгубило: мы из пушек турок жгли, а ещё брандеры – небольшие корабли, специально для сжигания неприятельских судов предназначенные, – на турок пускали. Такой пожар в бухте учинился, что от флота турецкого остался только большой семидесятипушечный корабль и многие малые судёнышки, брошенные своими командами и попавшие к нам в руки. Турок в Чесме погибло более десяти тысяч человек, а мы наших матросов одиннадцать потеряли.

Императрице в Петербург я подробное донесение отправил, в котором о матросах не забыл упомянуть – о том, что они вели себя с тем же мужеством, умом, находчивостью и проявляли ту же ловкость и сноровку, как и в течение всей этой долгой и нелёгкой экспедиции. И чем больше распространяются по свету слухи об изумительном истреблении большого турецкого флота, писал я, тем громче звучит слава русских моряков!

Донесение это князь Долгорукий отвёз, и императрица на радостях наградила его Георгиевским крестом и орденом Святого Александра Невского, а о признании Долгоруким самозваного Петра Третьего и не вспомнила.

Григорию я также письмо направил, где коротко написал и шутливо: «Государь братец, здравствуй! За неприятелем мы пошли, к нему подошли, схватились, сразились, разбили, победили, потопили, сожгли и в пепел обратили. А я, ваш слуга, здоров. Алексей Орлов». Это письмо он потом многим показывал, его переписывали и из рук в руки передавали…

Неизвестный художник. Граф Алексей Григорьевич Орлов после Чесменского боя

Одержав победу при Чесме, мы всем морем тамошним овладели, и султан срочно мира запросил. Наши успехи могли быть ещё больше, если бы не моровая язва, которая тогда случилась, а пуще того, ничтожно малая помощь, которую мы от единоверцев своих получили. Они оказались обманчивы, непостоянны и трусливы; к тому же лакомы к деньгам и добыче, так что ничто удержать их не могло к сему стремлению. Легковерие и ветреность, трепет от имени турок суть не последние также качества были единоверцев наших.

Черногорцы, на которых мы так рассчитывали, тоже надежд наших не оправдали. Самозванец, что Петром Третьим себя называл, зарезан был подосланным турками убийцей, а после этого в черногорском народе раздоры и шатания начались, и таким образом турки верх взяли.

Я обо всём этом императрице доложил и получил от неё послание, в котором она также упрекала наших единоверцев за то, что они плохо подражали русскому примеру храбрости, мужества и твёрдости и не захотели извлечь себя из-под ига турецкого порабощения, их собственным духом робости, неверности и обмана, сохраняемого над ними. Меня она хвалила за благоразумность и прозорливость, проявленные в сохранении наших морских сил, так пригодившихся для разгрома турок.

– Что же, – сказал я Дунайке, – пора домой возвращаться. Константинополь мы, правда, не освободили и турок в их степи не выгнали, однако в Средиземное море флоту нашему путь открыли и армии нашей хорошую подмогу сделали. Авось, не осудят нас потомки!

– Поехали, Алехан, – отвечает он, – а то мне что-то совсем невмоготу: то ли лихорадку подцепил, то ли после взрыва «Евстафия» какое-то потрясение в теле произошло. А дома и стены лечат – пора в Россию возвращаться.

Сдал я эскадру Спиридову и вернулся в Петербург. Встретили меня торжественно, и императрица милостями своими меня осыпала: был я награждён орденом Святого Георгия первой степени, кроме того, Екатерина разрешила мне оставить на всю жизнь при себе кейзер-флаг и поднимать его на кораблях, а также поместить его в своем гербе, а к фамилии моей получил я право присоединить наименование Чесменского. Медаль выбили особую, на которой под портретом моим была сделана надпись: «Граф А. Г. Орлов – победитель и истребитель турецкого флота».

Чесменская колонна в Царском Селе. Современный вид

А когда мир с турками был заключён, получил я за Чесменскую битву четыре тысячи душ крестьян, шестьдесят тысяч рублей, серебряный сервиз и шпагу, украшенную бриллиантами. В заключение всего был поставлен в Царском Селе обелиск из цельного уральского мрамора, а в семи верстах от Петербурга выстроена церковь во имя Рождества Иоанна Крестителя, празднуемого в день истребления турецкого флота.

И про табакерку императрица не забыла: получил я оную с собственноручным благодарственным письмом её величества, в котором говорилось, что вот вам табакерка, графа Орлова достойная, а на ней изображён памятник, который о вашей славе и заслугах перед Отечеством свидетельствует… Затерялась впоследствии сия табакерка, – сокрушенно сказал граф, – когда по воле безумного Павла я должен был второпях Россию покинуть…