Эльфинн была дочерью Этельфлэд, еще младенцем.

— Растет и процветает.

— Единственный ребенок?

— И останется единственным, — горько проговорила Этельфлэд.

Я посмотрел на ее профиль, такой изящный в лунном свете.

Я знал Этельфлэд с тех пор, как та была маленькой девочкой. Тогда она была самой счастливой, самой беззаботной из детей Альфреда, но теперь ее лицо сделалось настороженным, как после дурного сна.

— Отец зол на тебя, — сказала она.

— А когда он на меня не зол?

На лице Этельфлэд промелькнула слабая улыбка, которая быстро исчезла.

— Он хочет, чтобы ты дал клятву Эдуарду.

— Знаю.

— Тогда почему ты ее не дашь?

— Потому что я не раб, которого передают новому господину.

— О! — в голосе ее звучал сарказм. — Значит, ты не женщина?

— Я забираю свою семью на север.

— Если мой отец умрет… — Этельфлэд заколебалась. — Когда мой отец умрет, что станется с Уэссексом?

— Им будет править Эдуард.

— Которому нужен ты.

Я пожал плечами.

— Пока ты жив, господин Утред, — продолжала Этельфлэд, — датчане задумаются, прежде чем на нас напасть.

— Харальд не задумался.

— Потому что он — дурак, — пренебрежительно проговорила Этельфлэд. — И завтра ты его убьешь.

— Может быть, — осторожно ответил я.

Звук голосов заставил Этельфлэд повернуться, она увидела выходящих из церкви людей.

— Мой муж, — проговорила она — эти два слова были пропитаны ненавистью, — отправил послание господину Алдхельму.

— Алдхельм возглавляет войско мерсийцев?

Этельфлэд кивнула.

Я знал Алдхельма. Он был любимчиком моего кузена и человеком непомерных амбиций, коварным и умным.

— Надеюсь, твой муж приказал Алдхельму отправиться к Феарнхэмму.

— Так он и поступил, — сказала Этельфлэд. Потом понизила голос и заговорила быстрей: — Но еще он послал Алдхельму приказание отступить на север, если враг будет слишком силен.

Я подозревал, что так и случится.

— Итак, Алдхельм должен сохранить мерсийскую армию?

— А как еще мой муж сможет захватить Уэссекс, когда мой отец умрет? — спросила Этельфлэд шелковым невинным голосом.

Я посмотрел на нее сверху вниз, но она глядела только на огни Годелмингама.

— Алдхельм будет сражаться? — спросил я.

— Нет, если бой сможет ослабить мерсийскую армию, — ответила она.

— Значит, завтра мне придется убедить Алдхельма выполнить свой долг.

— Но у тебя нет над ним власти, — сказала Этельфлэд.

Я похлопал по рукояти Вздоха Змея.

— У меня есть это.

— И у него пять сотен человек, — продолжала Этельфлэд. — Но есть один человек, которого он послушается.

— Ты?

— Поэтому завтра я поеду с тобой, — сказала она.

— Муж тебе запретит.

— Конечно, запретит, — спокойно произнесла она, — но мой муж ничего не узнает. И ты окажешь мне услугу, господин Утред.

— Я всегда к твоим услугам, — ответил я — слишком легко.

— Правда?

Этельфлэд повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза. Я посмотрел на ее печальное милое лицо и понял, что просьба ее будет серьезной.

— Да, моя госпожа, — ласково сказал я.

— Тогда завтра, — горько проговорила она, — убей их всех. Убей всех датчан. Сделай это для меня, господин Утред.

Она прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

— Убей их всех.

Этельфлэд любила датчанина и потеряла его в битве от удара меча, и теперь она убила бы их всех.

У корней Иггдрасиля, Дерева Жизни, сидят три пряхи. Они прядут нити нашей судьбы, и эти три пряхи сделали клубок пряжи из чистого золота для жизни Этельфлэд, но за минувшие годы вплели яркие нити в куда более темную ткань. Три пряхи видят наше будущее. Дар богов человечеству — то, что мы не можем видеть, куда будут направлены нити наших судеб.

Я слышал, как датчане поют в лагере на том берегу реки.

А завтра я уведу их к старому холму у реки. И там убью.

Следующий день был четвергом, днем Тора, и я счел это добрым предзнаменованием. Как-то раз Альфред предложил переименовать дни недели, чтобы четверг стал Днем Марии, а может быть, Днем Святого Духа, но эта идея растаяла, как роса под летним солнцем. В христианском Уэссексе, нравилось это королю или нет, Тюр[4], Один, Тор и Фригг все еще вспоминались каждую неделю.

И в тот День Тора я увел две сотни воинов к Феарнхэмму, хотя на длинной улице бурга еще до восхода солнца собралось больше шестисот всадников.

Царил обычный хаос. Стремянные ремни лопались, люди пытались найти им замену, дети шмыгали среди огромных коней, мечи точились в последний раз, между домами, как туман, плыл дым от костров, на которых готовилась еда, звонил церковный колокол, монахи молились нараспев — а я стоял на укреплениях и наблюдал за дальним берегом реки.

Датчане, которые вчера переправились на наш берег, вернулись обратно еще до наступления темноты. Я видел дым их костров, поднимающийся между деревьями, но единственными врагами в поле моего зрения были двое часовых, присевших у берега реки.

На мгновение я испытал искушение бросить все, что задумал, вместо этого повести шестьсот человек через реку и позволить им разорить лагерь Харальда, но искушение было мимолетным.

Я предположил, что большинство людей Харальда в Годелмингаме, и к тому времени, как мы до них доберемся, они полностью проснутся.

Водоворот внезапной битвы может дать свой результат, но датчане неминуемо поймут, что на их стороне — преимущество в численности, и разорвут нас в кровавые клочья.

Я хотел сдержать обещание, данное Этельфлэд. Я хотел убить их всех.

Когда встало солнце, я сделал свой первый ход, и сделал его шумно.

В Эскенгаме затрубили рога, потом северные ворота отворились, и четыре сотни всадников устремились в поля. Первые всадники остановились на берегу реки, там, где их ясно видели датчане, и ждали, пока остальные проедут через ворота. Как только все четыре сотни собрались вместе, они повернули на запад и быстро поскакали под деревьями к дороге, ведущей к Винтанкестеру.