бы мало проку. Я совсем погасшая, словно неживая. А ты?

Лини рассмеялась:

— Посмотрим сперва, заведет ли кто-нибудь со мной об этом разговор и кто именно.

— Ты хочешь сказать, что тебя к кому-то из них тянет?

— Еще как!

— А забеременеть не боишься?

— После всего, через что мы прошли? Конечно нет.

— Кто же он?

— Угадай.

— Самый красивый — Юрек. Такое лицо — прямо киноактер!

— Красив, ничего не скажешь. Но это не он и не твой Андрей. Дай-ка я тебе спину потру.

— Значит, Норберт. Он так тебе нравится?

— Очень. Меня всегда тянуло к таким вот спокойным, сильным. А как ты догадалась, что не Отто?

— Потому что он мне нравится меньше других. Сама не понимаю почему.

—: А я понимаю. Хитренький он какой-то. Помнишь, вчера, когда Норберт спросил, что у него есть из еды... Заметила?

— Да. А все-таки сахар он нам отдал, это большая щедрость.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу. Прошлой ночью я проснулась и, хоть было темно, могу сказать точно: он грыз сахар и допивал коньяк.

— Правда? Впрочем, ведь и сахар и коньяк его. И потом, он оттрубил семь лет. Знаешь, что могут сделать с человеком семь лет?

— С одним человеком семь дней могут многое сделать, с другим семь лет не сделают... Ну так, радость моя. Насколько это мыслимо, я тебя отмыла.

— Гнид нету?

— Нет. Может, оденешься, прежде чем взяться за меня?

— Да, пожалуй.

— Озябла?

— Наоборот. Странное дело, мне как-то теплей стало. Видно, от холодного обтирания кровь побежала резвее. Лини...

— А?

— Насчет тебя и Норберта... Меня тут кое-что тревожит.

— Что именно?

— Понимаешь, что получается? Четверо мужчин и одна женщина. Ну, может, трое мужчин — Андрей, судя по его виду, тоже вконец изможден. Что же произойдет, если вы с Норбертом станете любовниками?

— А чего, собственно, ты опасаешься?

— Ты как думаешь, каково будет остальным?

— Скверно, по всей вероятности.

— Сейчас у нас всех такие чудесные отношения ужасно будет если из-за этого все пойдет прахом.

— Но почему вдруг? Будь на их месте другие мужчины, дело иное. Когда мы легли спать я так и ждала, что посреди ночи почувствую на себе чьи-то руки. Но все они оказались людьми порядочными. Не позволяют себе никаких сальностей, даже не выругались при нас ни разу.

— Верно, я тоже заметила.

— А вообще, если Норберт заведет со мной об этом разговор, на отказ он не нарвется.— Она помолчала, потом проговорила ломким, срывающимся голосом: — До того я истосковалась, до того мне нужно, чтобы меня обнял человек, который мне мил... Вот ты говоришь — тебе ни к чему. А я тебя не понимаю.

— Я же тебе объяснила.

— Да ведь не о физической потребности речь — о душевной. Я тоже не больно-то воспламенилась. Просто мне надо знать: есть ли на свете мужчина, которому я нужна? Само собой, не первый попавшийся, а такой, который мне по душе. После всего, что мы пережили, сердце мое жаждет тепла. А твое — нет?

— Пока нет. Мужчина — это, пожалуй, для меня сейчас слишком. Не настолько я еще ожила. Есть, спать и радоваться, что мы на свободе,— вот и все, чего я пока хочу... Ну, ты готова? Можно соскребать с тебя грязь?

— Да,— ответила Лини. Потом, с нахлынувшей вдруг болью и яростью: — Выскреби Освенцим заодно и из моего сердца, если сможешь.— Она расплакалась.— Боже мой, нам с Алексом было так хорошо вместе. В нем было все, что я ищу в мужчине. И до чего нам чудесно жилось с нашим сыночком! Ну почему с нами должно было случиться такое?

4

Когда Лини, переодевшись, вышла, мужчины ошеломленно умолкли. В лагере им доводилось видеть надзирательниц в эсэсовской форме, но женщины в обычной одежде ни один из них не видел ни разу. Кофта со стоечкой, широкая юбка — во всем этом было столько женственности, да и платок как-то не портил картину, не то что обритая голова—знак позора. Молчание нарушил Отто.

— Браво! — крикнул он и захлопал в ладоши, а вслед за ним — Юрек и Андрей. Норберт молчал, только не сводил с Лини загоревшихся глаз. Обе женщины были глубоко растроганы.

Наблюдая за мужчинами, Клер вдруг с изумлением подумала: «Да ведь я ей завидую!» И тут же поняла почему. Одежда преобразила Лини: из товарища по заключению она вдруг превратилась в женщину — пусть исхудавшую, но все-таки женственную и потому неотразимо притягательную для четырех изголодавшихся мужчин. Вот это и вызвало зависть у Клер, изможденной, погасшей, одетой в мальчишеский костюм.

По глазам Лини, по ее улыбке видно было, как она обрадована и Клер подметила, что она то и дело посматривает на Норберта. Но вот Лини протянула Юреку связанную в узел лагерную одежду.

— Может, скажешь Каролю, чтобы сжег эту пакость?

— Зачем? — возразил Отто и, выхватив узел, подбросил его в воздух, подпрыгнул, ударил головой.— Будем играть им в футбол.

— Стой в воротах! — закричал Юрек и принялся поддавать узел то в одну сторону, то в другую, словно вел мяч, потом — удар.— Гол!

— Не было гола! Мяч вне игры.

Под смех остальных Юрек и Отто гоняли узел, покуда не развязались рукава и полосатое лагерное платье и куртка не распластались по полу — отвратительно напоминая о том, что им всем пришлось пережить. Смех разом оборвался. Юрек молча подобрал вещи. Вытащил из кармана полосатую шапку.

— Пора нам это тоже спалить, не-е-ет?

Тогда и Андрей сорвал с головы лагерную шапку.

— Что мы делать? Мы с ума сойти — не выбрасывать это до сих пор.— И с гримасой отвращения он швырнул шапку Юреку.

— Надо все время быть начеку, а мы...— негромко сказал Норберт.

— Я-то, положим, не забывал, что она на мне,— возразил Отто.— Не снимал просто, чтобы голове было теплее. А пожалуй, и правда — лучше их выкинуть.

— Ну как, девушки, хорошо помылись? — спросил Норберт, глядя на Лини.

— Неплохо. Кстати, в нашей уборной замерзли трубы. Если можно, отнесите туда ведро с грязной водой — будет чем сливать. Оно тяжеленное, не поднимешь.

— Давайте отнесу. В нашей тоже трубы замерзли.

—