конторе. В тридцать шестом вышла замуж. Два года спустя у меня родился сын, Йозеф. Так, это вместо вступления. А теперь о том дне, с которого начался мой путь в Освенцим. Почти пять лет назад это было. Десятого мая сорокового года.— До сих пор Лини говорила быстро, непринужденно. Но теперь вдруг заговорила медленнее, и в голосе ее прорывалось волнение, хоть она явно и старалась сдерживаться.

— А почему именно десятого мая? — спросил Норберт.

— Потому что в этот день немцы вторглись в Бельгию, Францию и Голландию.— Она опять помолчала, потом горько усмехнулась: — Дата не слишком радостная — не то что день рождения или годовщина свадьбы, верно? И едва все это началось, с самой первой минуты мы с мужем знали; надо бежать— у нас с ним все было обговорено заранее. Оба мы евреи и очень хорошо понимали, чего нам ждать от фашистов. Правда, у некоторых евреев, вроде моего умника папаши, были на этот счет заблуждения. А вот мой муж, Алекс, состоял в антифашистской организации. За ним, по правде сказать следили, потому что он частенько выступал на митингах. Голландские фашисты даже избили его и пригрозили, что в следующий раз прикончат.

— Чем занимался ваш муж? — спросил Норберт.

— Преподавал в гимназии. Он был много старше меня — на пятнадцать лет.

— А сейчас вам сколько?

— Двадцать девять... В то время нашему мальчику было всего два годика. Конечно, у нас все было заранее подготовлено — мы оставили его у наших друзей-христиан.— Она помолчала, пытаясь незаметно сморгнуть набежавшие слезы.— Представить себе не можете, до чего он славный. Теперь ему почти семь лет, он меня не узнает... Да и жив ли он...

— Почему же нет? — сказал Норберт сердечно.— Разумеется, жив.

— Кто знает, что могло произойти за эти годы...— Быстрым движением она вытерла глаза.— Ну так вот, мы с мужем выехали из Амстердама на велосипедах. Пробирались через Бельгию в Париж. Иной раз едем, где-нибудь совсем близко бой, так что приходилось петлять. Две недели мы ехали, до Парижа добрались еле живые.

— И как же вы перешли границу?

— Ночью. Проводника наняли. Муж хорошо знал французский — он учился во Франции,— так что мог обо всем договориться. В Париже мы прожили немного у его друзей, но тут французская армия стала разваливаться, и мы вместе со всеми бросились на юг. Остановились в Тулузе, там у Алекса тоже был друг. Он нам помог получить бумажку, что мы беженцы,— без этого не давали продовольственных карточек. Там мы и жили, покуда Франция не капитулировала. В Тулузе для нас на первых порах было безопасно — та часть Франции еще не была оккупирована фашистами, но Алекс понимал, что это дело времени. И потом, он считал — надо нам перебраться в Англию, хотел там в армию пойти.— Лини сделала паузу поудобнее устроила у себя на коленях ногу Клер.— Ну что, не слишком длинно получается?

— Нет, нет! — поспешил заверить ее Норберт.— Вы поймите, ведь мы с Отто почти не знаем, что происходило в годы войны. Поэтому нам интересно решительно все. Так, значит, вы хотели перебраться в Англию. И что же?

— Добрались мы до Перпиньяна, это на границе с Испанией, велосипеды продали. Алекс нашел проводника, тот обещал ночью провести нас в обход пограничных постов. Взял денежки, а потом привел нас прямехонько к испанскому патрулю. Неделю нас продержали в тюрьме, потом выслали обратно во Францию. На том дело с Англией и кончилось. В Тулузу вернулись без гроша. Впрочем, там скопилось много беженцев, все больше немецкие евреи, и Алекс кое-что зарабатывал, давая им уроки французского.

— А как обращались с вами французы? — поинтересовался Норберт.

— В большинстве своем очень хорошо. Ну, конечно, были и у них свои фашисты... Словом, прошел год с лишним, и вот в конце сорок второго немцы заняли неоккупированную часть Франции.— Лини перестала массировать ногу Клер. Она словно одеревенела, углы рта опустились, голос стал глуше: — И больше уже ничего сделать было нельзя — бежать некуда, спрятаться нам, евреям, тоже негде. Оставалось сидеть и ждать, пока тебя заберут, это было невыносимо. И через три недели нас забрали. Вот тогда я и встретилась с Клер. Благодарение богу, меня посадили в одну камеру с ней. Но Алекса...— она умолкла, кивком попросила Клер досказать за нее.

— Алекса расстреляли,— объяснила Клер.— Затребовали из Голландии его досье и расстреляли.

— Мои братья немцы! — с болью воскликнул Норберт.— Двенадцать лет я все спрашиваю себя: как могло случиться, что такой народ, как мой, охватило безумие расизма? Нет, причины-то мне известны досконально: и политические, и экономические, и исторические. Ведь в те первые годы попасть в Дахау — значило очутиться среди образованнейших людей, вы уж поверьте. Там были лучшие люди Германии: ученые, писатели — словом, люди, которые знали, что к чему. Они говорят, бывало, а я слушаю — наверное, тысяч десять лекций прослушал. Для меня, рабочего человека, это был все равно что университет. Но хоть я и знаю все причины досконально, а еще и сейчас спрашиваю себя: как могло такое случиться?

Все молчали — оказавшись в чудовищной мясорубке Освенцима, они и сами без конца раздумывали над этим... Молчание прервал Андрей, заговорив с Клер по-русски: он не все уловил из того, что сказал Норберт,— тот говорил так быстро. Клер повторила ему самую суть, и Андрей одобрительно закивал. Потом снова заговорила Лини — глухим, сдавленным голосом:

— Ну теперь вы знаете обо мне уже все. Из Тулузы нас отправили в Драней — пересыльный лагерь для французских евреев, а оттуда в марте сорок третьего — в Освенцим.— Она ненадолго умолкла, ее широкий добрый рот искривился в горькой усмешке.— Вот и вся моя история.

Помолчали. Вдруг Лини сказала:

— Нет, не вся! Надо еще рассказать вот про нее,— и она кивком показала на Клер. Лицо ее сразу смягчилось, глаза заблестели.— В тулузской тюрьме можно было с голоду вспухнуть — не хуже, чем в Освенциме. А Клер получала посылки от родных. Я была ей совсем чужая, иностранка, но она с первой же минуты стала всем-всем со мной делиться.

— А сколько сделала для меня ты? — любовно проговорила Клер.

Но Лини оставила ее слова без внимания и продолжала:

— Когда расстреляли мужа и я хотела размозжить себе