— Блин, — фыркает Ганхолдер. — Эта певичка… Она же просто издевается над всей этой херней.

Последнее словцо прозвучало в тишине гостиной так, будто кто-то громко пернул. Папаша деликатно напоминает ей, что подобные слова недопустимы в его доме, и даже Токсич слегка вздрагивает, вспоминая, как „эта херня“ когда-то спасла ему жизнь.

Перед нами проходит еще с десяток исполнителей, многие из которых попадают в категорию „славянское техно“ или, как мы говорим, „технославянка“, и вот, наконец, приходит черед Хорватии. Доброй старой Хорватии. Томо Токсич готов выпрыгнуть из штанов: на сцену выходит национальная богиня, Северина. Неподражаемая Северина Вучкович. Самая красивая девушка на свете для всех парней Сплита. Она была всего на четыре года старше меня, но я даже мечтать о ней не смел. Однажды я увидел, как она идет по улице Мармонтова вместе со своей матерью, и у меня бешено заколотилось сердце. Я был так в нее влюблен, что оно посвящало ей каждый пятый удар. Она и сейчас кажется мне самой красивой девушкой на свете, хоть я не видел ее много лет. С тех пор, как в интернет попала ее эротическая видеозапись, от которой каждый хорват писал кипятком. Сейчас на ней красное платье в пол с фронтальным разрезом, демонстрирующим ее потрясающие длинные ноги. Помогает ей зажигательный фолк-бэнд. „Jer još trava nija nikla“. Ностальгия пробирает меня до печенок. Просто жуть. „Tamo gdje je stala moja štikla“[30]. О, это выше моих сил. Ее танец вызывает во мне бурю эмоций. Это все равно что увидеть любовную прелюдию родителей, предшествующую твоему зачатию, то, что определило твое существование на этой земле.

А вот и ностальгическая эрекция.

Где-то в глубине души зародилось желание поплакать, но окаменевшим слезам пролиться не дано. Пора уже выпускать виагру для слезных желез. Остается надеяться, что никто не заметил моих страдальческих глаз, кривящихся губ и отчаянно салютующего парня. Это мой родной край. Это мой язык. Это девушка-мечта моего детства… Бедный изгнанник получает удар, по силе сравнимый с наездом нью-йоркского фургона, набитого таблоидами с Тони, мать его, Данзой[31]на обложке. Ох. Мо]a voljena domovina…[32]

Я ловлю на себе удивленные взгляды. Наверно, я сейчас похож на потерявшегося щенка. Надо им что-то сказать.

— Вспомнилась… — выдавливаю я изо рта, превратившегося в подкову, — Югославия.

Они снова поворачиваются к экрану в раздумьях о священнике с разбитым сердцем. А Северина продолжает стенать: „Moja štikla! Moja štikla!“ Что значит „Мои каблучки! Мои каблучки!“ Вдруг зазвонил дверной колокольчик. В моих ушах он отдается как удар церковного колокола. Гудмундур идет открывать. Я слышу голоса двух мужчин.

Для меня это сигнал к действию. Извинившись, я встаю и делаю вид, будто иду в уборную, а сам направляюсь к заднему выходу. Я открываю дверь на веранду и на мгновение цепенею, чувствуя на лице ледяной холод светлой весенней ночи и примиряясь с мыслью, что я в одних тонких носках. За моей спиной Северина все еще разоряется по поводу своих каблучков. Будем считать, что они заменили мне ботинки, говорю я себе и, выйдя на холодную веранду, быстро прикрываю за собой дверь. А дальше пастор припускает так, что только пятки сверкают, — через один сад, через другой…

Бежать по исландскому асфальту в тонких американских носках — это, скажу я вам, испытание для хорватских ног. Но не буду роптать. Кажется, я уже упоминал, что по профессии я киллер, а не священник.

Холод погоняет меня, как кнут, и я мчусь по улице, все дальше углубляясь в предместье, застроенное маленькими особнячками. По счастью, никто меня не видит. Все взгляды обращены к Северине на каблучках. Высокие каблуки — это женский пьедестал. Девушка на каблуках — объект для поклонения. Если на то пошло, о женщине можно судить по каблуку. Чем она женственнее, тем выше каблук; чем более оголтелая феминистка, тем он ниже. У Северины все каблуки могут потягаться с самым длинным стволом хорошего пистолета. Один наш общий друг утверждал, что он провел с ней ночь на отцовской яхте, стоявшей на приколе. „До самого рассвета поднимали волну“. Мы ему не поверили, но и уличить во лжи тоже не могли. Так или иначе, на этой истории он выстроил себе репутацию и в конце концов оказался в гребаном парламенте. Каждый раз, когда его физиономия появляется на экране, моя рука сама тянется к пистолету.

Патрульных машин не видно. Спецназовцы или секретные агенты в вязаных шапочках через живые изгороди не прыгают. Кажется, те двое разговаривали с Гудмундуром по-исландски. Местная полиция у наших федералов на коротком поводке. Все маленькие нации лижут задницу Соединенным Штатам. Каждый мечтает о „голливудской пятиминутке“. Интересно, ради иранского ФБР стала бы здешняя полиция расшибаться в лепешку?

На следующем перекрестке, заприметив пустую яркую машину у обочины, я сворачиваю направо. Это развозной фургон пиццы „Домино“. Мотор работает. Я прячусь за бампером. Мальчик-посыльный, стоя на крыльце соседнего дома, спиной ко мне, вручает горячие куски не менее горячей курочке с обнаженными плечами, девушке шестого дня. Я запрыгиваю в фургон с противоположной стороны и ударяю по газам. В зеркальце заднего вида я вижу, как посыльный выбегает на улицу и прощально машет мне вслед. Исландцы — народ вежливый.

Петляя по пустым улицам, я лихорадочно соображаю. Далеко отсюда уезжать нельзя. Фургон доставки пиццы — это как колокольчики на шее у быка. Явор нам часто повторял:

— Если вам надо спрятаться, прячьтесь в логове врага. Это единственное место, где он не станет вас искать.

При каждом особнячке есть гараж на две машины, причем ненамного меньше дома. И перед каждым стоит огромный внедорожник и второй поменьше. Его и ее. Мощный „форд“-фургон и рядом „порше кайенн“. Эти ребята содержат свои транспортные средства, как бедуины верблюдов. Машины с иголочки, крыши сияют в белой ночи. Характерно, что эту красоту никогда не ставят в гараж, как мне вчера объяснили мои хозяева. Гараж строится исключительно как гробница для золотых тельцов — с виду, по большей части, черных, — стоящих снаружи. По словам Гудмундура, его сосед каждую вторую неделю полирует свой „лексус“. А в первую, надо думать, занимается с ним любовью. Многие из внедорожников с наворотами, выхлопная труба поднята повыше, на колесах огромные покрышки.

Перед одним домом, точнее, перед большим гаражом машин не видно. Я проезжаю мимо него и еще пяти особняков, останавливаюсь, выскакиваю из фургона, запираю дверь, а ключи выбрасываю в соседний сад. После чего бегу назад в пустой, судя по всему, дом. (Видели бы вы это зрелище в замедленной съемке: щекастый священник бежит в носках по тротуару, как игроман, опаздывающий купить лотерейный билет.) Окна темные. Во всяком случае, света не видно. Но когда ночью светло, как на выпускном балу в преисподней, поди пойми. Короткая дорожка, три ступеньки крыльца. Звоню в дверь. Далекий собачий лай. Выждав порядочно на этой холодине, чтобы перевести дыхание, я звоню повторно. Дверной звонок как будто соединен с псиной, находящейся квартала за два отсюда. А в остальном — полнейшая тишина. Все жители округи прилипли к своим телевизорам. Даже деревья застыли от возбуждения. Интересно, Северина победит?