Потеряв дар речи, она молчит, как католический священник в исповедальне.

— Национальной организации? — наконец выдавливает из себя она.

— Ну, то есть… мафии.

— Мафии? Так вы член мафии?

— Ну да. Хорватской мафии. Не какой-нибудь там тальянской хрени.

Внезапно протрезвевшая, она таращится на меня секунд десять. Мафия. В первые дни моей нью-йоркской жизни я считал, что это мое волшебное слово. Каждая девочка из Манхэттена, считал я, мечтает встретить настоящего, стопроцентного мафиози с иностранным акцентом и ебаря-террориста в одном лице. Я мимоходом сообщал об этом девушкам на первом же свидании, сразу после горячего. Все они реагировали одинаково: вежливо извинившись, уходили в туалет и не возвращались. Ах, эти манхэттенские барышни… армия загадочных блондинок и шумных брюнеток с глазами-маниторами, волосами, пропахшими сериальным „мылом“, и припрятанным в сумочке детектором славы. Некоторые даже оставляли на стуле свою сумочку. Пару раз я ходил за ними в дамскую комнату, да только впустую. Мафия — ах, это волшебное слово.

Постепенно я научился не обсуждать профессиональные дела с игристыми барышнями в ресторане, чувствуя себя при этом как ВИЧ-инфицированный во время интимной встречи. Отныне это было моим секретным оружием, которое я держал наготове исключительно для разрыва отношений или на всякий пожарный. Если, например, первое свидание не заладилось, а еда оказалась лучше, чем девушка (№ 3, читающая мне лекцию об американской избирательной системе и восклицающая, что Нейдер[37]— это „наша последняя надежда“, на глазах превращается в № 20), все, что от меня требовалось, — это обронить волшебное слово, и — абракадабра! — можно перезапускать компьютер.

Здесь реакция немного другая. Ледяная принцесса, взвесив „за“ и „против“, спрашивает:

— Так вы… массовый убийца?

— Нет.

— То есть как „нет“?

— Я не убийца. Я киллер.

— О'кей.

— Между убийством и киллерством есть большая разница.

— Правда? — Ее бровки удивленно ползут вверх.

— Да. Как между хобби и работой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Убийство — это свободный выбор, возможно, ошибочный. Киллерство — необходимость, в противном случае ты платишь собственной жизнью. Это нельзя назвать ошибкой.

— Фигня.

— Фигня?

— Ну. Вашим жертвам не все равно? „Какая удача! Меня прикончил киллер, а не убийца!“ Херня это. Сотню с лишним пустили в расход? Да вы настоящий монстр, eiginlega![38]

Последнее слово, видимо, исландское. Она перевозбуждена и уже себя не контролирует. Я и сам завелся.

— Эй, что ты знаешь о войне? У вас же сроду не было войны на этом… холодном тишайшем острове. Ты… ты никогда не жила зимой в горах, без палаток, без настоящей еды, а потом ты видишь своего мертвого отца, и тебе говорят, что твоего брата убили, а потом перед тобой выстраиваются… люди, в одну в шеренгу, и тебе приказывают: „Стреляй!“ И ты стреляешь, даже не зная, скольких ты убил, и не желаешь знать, просто хочется их всех перестрелять. Потому что…

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, впервые за много лет.

— Потому что война — это дерьмо, и мы все в нем по колено. Никто уже не может сказать, мол, это хорошо, а это плохо, потому что тут или ВСЕ ХОРОШО, или ВСЕ плохо. И ты…

Фабрика слез приняла заказ. Ждите доставки. Но не такой быстрой.

— И ты не знаешь… Ты ни хера не знаешь. Пятнадцать лет, блин, прошло, а ты так и не знаешь, хорошо ты поступал или плохо. Просто ты был…

Я набираю в легкие воздуху, и через секунду он из меня выходит вместе с едва слышным:

— …в дерьме.

Мы сидим молча. В льющемся через окна ночном свете чудится саркастическая издевка. Сцена предполагает полумрак. Вот-вот навернутся слезы.

Она смотрит на свои руки, лежащие на коленях. У нее длинные ногти. Пугающе длинные ногти. Отполиро-чанные и покрытые лаком. Светло-розовым. Я вспоминаю руку в общей могиле в ПВД. Это была девичья рука. Рука девочки-подростка, с длиннющими ногтями. Сколько бы мы ни разравнивали могилу, она неизменно торчала. Уже и лопатами ее прибивали, и прыгали на холмике — без толку. Все равно вылезает: пухлявая белая девчоночья рука с длинными зелеными ногтями. Нелепая. Неуместная. Что она тут делает? Общие могилы — это что-то из далекого прошлого времен Второй мировой войны. В них лежат старые женщины в грязных платках и парни в обносках и деревянных башмаках. А тут из чертовой могилы, больше похожей на деревенское кладбище, нам игриво помахивает модная женская ручка. Совершенно сегодняшняя ручка. Легко представить, что каких-нибудь два часа назад этот пальчик нажимал на кнопку плеера с диском Майкла Джексона.

Из уважения я начал напевать „Ты не один“, идеальный псалом для массового захоронения. Но песней убаюкать ее не удалось. После того как я по десятому разу не сумел впечатать ее в землю, я сорвался, выхватил нож, не без труда оттяпал эту чертову руку и отбросил подальше. Один из самых жутких моментов войны: я кромсаю ее ножом и вдруг как будто слышу голос из-под земли. Вроде приглушенного девичьего крика.

— Красивые ноготки, — наконец говорю я, глядя на руки Ганхолдер.

Она отвечает мне взглядом, в котором читается желание зарыть их поглубже. В складках моего лица.

Инстинкт балканского зверя меня не обманул. Вместо того чтобы выставить меня за дверь, дочь проповедника позволила мне переночевать. На чердаке. Здесь, прямо скажем, не жарко, но спальный мешок не даст мне замерзнуть, к тому же в лофте будет потемнее, чем во всей Исландии. Лофт на два оконца: одно в моем углу, второе, ржавенькое, так называемый фонарь верхнего света, в центре потолка. Дщерь святого семейства загнала меня сюда, чтобы наказать за мои грехи, но не только поэтому. Ее брат Трастер в настоящее время живет с ней под одной крышей. Интересно, где он спит? Может, в садовом скворечнике? Мы с ней договорились, что, несмотря на располагающее имя[39], посвящать его в данную ситуацию мы не станем. Поэтому, пока он в доме, я ни гугу. С полуночи до рассвета просидел как мышка.

— Он вкалывает как ненормальный. Домой приходит только переночевать, — рассказывает мне поутру его сестра. Идеальный сосед. Работает на стройке крановщиком или как их там зовут.

— Кажется, он не слишком разговорчивый.

— Да, я знаю. Он всегда был молчуном. К тому же работа такая… весь день один на верхотуре, двести футов над землей. А внизу поляки да литовцы.