было, вот Виталька туда бегал их греть. Ну, стену-то и расшатал. Матери, Татьяне-то, тех котят принёс, а она его ну голиком свицкать – у них в избе и так кошек трое! Топить у ней руки не поднимались, жалко… Да так и жили семеры потом.

Виталик же без отца рос. Некому было дурь-то из него выбивать. Ну а Татьяна что – баба. Больше жалела его. И оттого, что один у ней, дитятко, и оттого, что с придурью уродился. Сильно не секла, в общем.

А он уж и котят в избу таскал, и щенков, и яйца птичьи. И не на баловство, нет! А в тёплую шапку их клал и под особую лампу. И вылуплялись ведь птенцы оттуда – синицы там разные, пищухи, снегири… Виталик их потом жуками выкармливал. И летать учил.

Выберет денёк попригожее, вынесет на двор треух с птенцами. На кошек шикнет пару раз, собак отгонит и давай, значит, учить! Стоит на колодине, худой, взъерошенный сам, и как гулька деревянная, ручонки раскидывает, машет ими, курлычет по-всякому… Ну, соседи впокаточку! А Виталька и не замечает. Знай себе машет голыми крылами и птенцам кивает – всё поняли, мол? Так и возжается с ними, пока мать с рыбхоза не придёт. Ну, там уж не до смеху ему – опять она в крик: ах ты паразит этакий, сын собачий, избещестил меня всю своими повадками!

После семилетки-то Виталик в город подался. Учиться поехал в ветеринарный техникум. И два года от него вестей не было, ни худых, ни добрых. Первый-то год его ждали – ветеринар ведь. У нас в Суре и конёвала-то не было! А живности полно – и не только ж кошки с собаками. Ждали Витальку, конечно… А только потом вот что случилось.

Был в нашей артели Мишаня. Левосторонок он был: ни с людьми обойтись как должно, ни слова годного сказать – бирюк, одним словом. Не любили его, хоть и рыбак он был из заправских – шибко удачливый. Так вот этот Мишаня другой раз на болотину зачем-то пошёл. А тут на тебе – Божья милость – дожжик зарядил, да такой сильный! Ну, Мишаня под деревом встал, пережидает – хоть и мокро тоже, а всё ж не так. Он не знал, Мишаня-то, что в грозу нельзя под деревом стоять – громова стрела прилетит.

Громова стрела всякого человека убить может. Да только не такого чёрта, как этот Мишаня. Стрелой его задело – упал безбашля и лежит, будто мёртвый. Наутро только, когда девки да бабы за грибами-то пошли после дождика, нашли его. Ну, сначала испугались, конечно, голосить давай, но бабка Ненила поняла, что живой ещё. По щекам его нахлестала, привела, так сказать, в чувство. Мишаня глаза открыл, зыркнул на неё волком рыкуцим, встал да пошёл себе домой. Ненила-то ему ещё вослед плюнула, говорит – нет бы хоть для блезиру спасибочки сказал! У-у, нежить проклятая!

Ну, дома отлежался малёхо и стал опять в море со всеми ходить. И ничего вроде…

А только этот Мишаня ещё деньгу зашибал тем, что скотину колол. Ну и раз Феодора Базанова приходит до него и просит бурёнку заколоть – у ней, говорит, нога задняя подломилася, и встать не может теперь. Надо колоть скорее. Ну, Мишаня пошёл. И такой лютый мужик он был, что мычащую шибко бурёнушку – а то как же, хоть и скотина, а больно ведь ей тоже – по сломанной-то ноге кулаком и вдарил! А корова-то как подскочи да как взбрыкни – и ну дёру от Мишани на всех парах! Тётка Феодора-то глядит и ничего понять не может – утром встать не могла кормилица, а теперь, как телуха мокроносая, через плетень сигает. Та за ней. Потом уже поймала, в коровник-то загнала, а Мишаня ей – гони, мол, два рубля. Да с каких щедрот тебе два рубля, Феодора говорит, мы на рубль сговаривались, а теперь-то и колоть не надо! Верно, Мишаня отвечает, не надо колоть. Потому и два рубля гони. Я твою скотину вылечил. Но Базанова тоже ведь бой-баба была – а ну давай греметь на всю улицу, что-де бедную вдовицу изобидеть на два рубля хотят, да не за што не про што!

Ну, народ собрался рядить их. Мишане-то веком веры не было. Митя Базанов за тётку свою родную пуще всех заступается – не могёт, говорит, того быть, чтобы кулаком ногу сломанную залаживали! Брехло ты, Мишка! А Мишаня на своём твёрдо стоит – отдавай, мол, два рубля за медицину!

А дед один на селе был забавник, Леонтий. Вот он вроде как в шутку говорит – у меня во дворе кобель на правый глаз слепой, так ты, Мишаня, иди полечи его, авось Феодора тебе тогда и заплатит! Ну, все – га-га-га, Мишаня-то и ушёл. Да только под вечер Леонтий прибегает всполошной весь до Базановых, кричит – кобель-то обоимя глазами видит, бельмо спало! Ну, Митя ему, мол, что ты дед уже седой, а всё проказишь, как зуёк[28] в первоходку. Будет врать-то! А дед Леонтий божится, выйди, говорит, сам глянь-кось. Ну, они пошли, а кобель во дворе лежит и вправду без бельма на глазу-то…

Тут малой базановский с печи высунулся. Батька, говорит, у Васьки у кота нашего ухо подрано. Пусть дядя Мишаня его полечит. Ну, Митрий с Леонтием переглянулись.

Он такой – кысь-кысь, подхватил рыжего и ушли. Долго не было. Базаниха уже собралась было за ними идти, но тут вернулись. И тётка Феодора с ними. Кота малому на печку закинули – а ухо-то у него целёхонькое! Как новое!

За столом сидят молча, Базаниха бутылку поставила. Феодора спрашивает – это что же, мне теперь взаправду ему два рубля платить? Выходит, что так, – Митя отвечает. А дед Леонтий стакан опрокинул и говорит – это всё громова. Я от своего деда слышал, а он ещё от кого – если громова стрела в живых человека оставит, так он еретиком беспременно станет. Скажешь тоже, – Базаниха сомневается. Да если б всё так просто было, в медучилище бы молниями всех учили за един день! А не за три года. Уж я-то была, знаю… Она же, Валька-то, поступала в городе на медицину, да потом замуж за Митрия пошла и малость не доучилась.

А что же это, говорит тётка Феодора, он только скотину лечит? Мог бы и людей – ведь грыжа-то у меня не