Отец мой или не видел этого – или не умел сладить с ними.

По вечерам из родительской комнаты доносились диалоги:

– Я обнаружил гнилое бревно.

– Оно упадет и задавит Машу! Папа смущенно бурчал, что русский крепок на трех сваях: авось, небось да как-нибудь. Оправдывался, дескать, назад умен. Из маминого угла слышалось пророческое бормотание о том, что дом еще сгорит.

Я украсила стоящий напротив кровати трехстворчатый шкаф портретом Джимми Моррисона, так безвкусно погибшего в своей ванне от остановки сердца. Огромный плакат с Цоем висел у меня в изголовье. Как и вся философия Виктора, он был черно-белым.

– Маша, иди вынеси помойное ведро. Что ты навесила на шкаф? В Москве все стены испохабила и здесь… Живая энергия из космоса идет, а ты!..

И я тащусь по склизкой от дождя тропинке, продираюсь сквозь осыпающуюся за шиворот полынь высотой в человеческий рост. Из помойной ямы, как брызги, с карканьем разлетаются в разные стороны сороки. Вот уже и яичная скорлупа среди крапивы валяется. С неба льется мутный желтоватый свет, солнца нет. На мне брезентовая грязная куртка и резиновые сапоги.

Приближается Серый просить пол-литру. Этому хуже: с утра понять не может, где находится.

Появляется Степка, отец что-то с ними говорит, жестикулирует, бежит ко мне.

– Маша, поди Крёстную проведай! Жива старушка!

– Жива, еще как жива! – подтверждает Степка. – Она еще, рыбка моя, полвека протянет.

Я иду к старому, широкому в боках дому. Перед внутренним взором тянется череда образов: чердачная пыль в полосе света, бабушкины шляпы, корова в навозном море, звук волочащейся за мной лопаты по редким булыжникам дороги в купальскую ночь… Вместо генерала – пьяный Серый, с пяти часов добирается домой. И Крёстная! Ее рассказы будоражили и радовали.

Зашла в дом. Посередине комнаты стол, на нем застывшая недоеденная глазунья, рядом кошка. Подле стола стул с высокой спинкой, подобный трону с подлокотниками. А почему в нем дыра? Под дырой ведро. Пахнет мочой. Крёстная с годами походит на монархиню, проступают величественные черты. Хмурит брови, не припомнит меня. Я рассказываю: дескать, дом сгорел, отстраиваемся, «москвичами» зовут в деревне. Поначалу едва поддерживает разговор, но потом увлекается.

– Да, обживайтесь, обживайтесь. В нежилом доме что – одна нежить, в нежилом доме нечисто.

– Что за нежить? – спрашиваю.

– Ну, нечисть, что ли. Бог ударил кремнем о кремень – посыпались ангелы, серафимы, херувимы. Черт ударил кремнем о кремень – посыпались лешие, кикиморы, русалки, домовые. А домовые – они есть сдружливые, пускают во двор сарайника, полевого, конюшника, – есть единоличники, одиночки то есть – или размечтательные такие, одиночество любят, или недобрые. А уж как домовому не по душе придешься – он и задушить может. Сядет ночью на грудь – и конец. Вы пригласите его хозяином быть, а то проказить станет. Скажите: Суседко, Суседко, просим твою милость с нами на новожитие, прими нашу хлеб-соль. Только мы пойдем дорогой, а ты – стороной. Поставьте ему угощение, только непременно держать икону в правой руке.

– И он появится? А каким он предстанет? – спрашивала я.

– У нежити своего обличья нет, она ходит в личинах. Смотри не шути с ним, говори с почтением, попроси явиться так: стань передо мной не черен, не зелен, а таким, каков я.

Крёстная задумывается, чем бы еще подивить?

– А топь-то эта, что за Истрой, ведь раньше каналом была. Екатерина-царица прорыть велела, из Петербурга в Москву. Бурлаки по каналу ходили. А на месте стойбищ царицы Екатерины теперь города – Зеленоград, Солнечногорск наш. Стояла царица вон на той горе, сквозь мрачность елей яркие клены пробивались, светом предвечерним залиты… Говорит, как красиво это, атансьен, не торопе, солнечная гора! В честь ее слов и город наш Солнечногорск назвали. Колокол нам подарила, пятсотпудовый, серебряный. Отобрали, с татарами воевать железо надобилось. …Места у нас знаменитые! Музей знаешь? Тапочки еще при входе надевать надо?

И тут Крёстная завыла стихи, как читают поэты, нараспев:

– У Успе-енского собора в большой колокол звоня-ат. Нашу милую Пара-ашу венчать с барином хотя-ат. Вечор поздно из лесо-очка я коров домой гнала-а. И спустилась к ручеечку-у, близ зеленого лужка-а. Слышу-вижу: едет ба-арин, он на серой лошади-и, две собачки впереди-и, а два лакея назади-и. – И прибавила: – Эти стихи сочинены про писателя графа Толстого, на крестьянке который женился-то. – И еще: – Шумел-горел пожар московский. Дым расстилался по реке. И на стенах вдали кремлевских стоял он в сером сюртуке… Это про Наполеона. Вместе с ним на стенах Кремля стоял наш французский генерал!

В это время вошел Степка с миской щей: пора производить второе кормление, обед, что ли.

– Ну, моя птичка… Что яичницу-то не доела?

– Всю пшеницу за границу, всю картошку на вино, а колхозникам мякина и бесплатное кино! – радостно прокричала Крёстная и, заливаясь веселым смехом, пододвинула к себе кушанье.

Стройка поначалу кое-как двигалась. Степан стучал молотком, но приходил все реже и наконец вовсе перестал: материала не было. Последними были огромные, каменные от старости бревна, привезенные отцом с улицы Горького, где растаскивался графский дом прошлого века. Отец хотел сделать из графских бревен «тургеневские», как он выражался, ступени, по которым мы бы спускались с открытой веранды, украшенной балюстрадкой, в вишневый сад. Но они пошли на обвязку прируба. В этих громадных бревнах, лет двести назад гладко оструганных топором или рубанком, – водились ли тогда рубанки? – сидели десяти метровые вручную кованные гвозди с квадратными шляпками.

Тем временем Серый вернулся на завод, – только в кислотное отделение. Производил вместе с товарищами проволочные сетки.

– Риск – это в моем вкусе, это удел настоящего мужчины, – говорил он про свою работу, – уж половина друзей утопла в кислоте, даже пузырей не было. Я однажды охнуть не успел, как Вовка царской водки отведал. Одни стекла от очков быстро ко дну пошли, – говорил Серый, и никто в деревне не знал, правду ли он говорит или заврался.

Быт в деревне неимоверно монотонен, каждый день по схеме: чисти картошку, ходи за водой, за молоком, колупайся на огороде, стирай, мой посуду… День длинен, родители с утра до ночи поучают друг друга и меня. Мама твердит о заоблачных сферах, загадочной Шамбале – сердце Земли и о том, что души после смерти поселяются на Венере. И что никто не знает истины, кроме экстрасенса Петрова.

Отец в плену у своих диких проектов: «Проведем отопление, построим третий этаж, ну, сначала второй… вот сценарий закончу, роман дописать надо!»

Скучища. Будто живешь с Сотворения мира, все тебе давно известно. Душа становится нудна, как жердяйский комар на закате, желаешь какого-то беспредела. Уйти в поле или, на худой конец, забиться в угол за печку, читать целыми днями про бушующую жизнь у Роллана!..