Я давно убеждала Крёстную пойти в лес. А нынче была ночь Ивана Купалы! Как тогда, восемь лет назад, когда мы с Серым напугали друг друга до полусмерти.

– Крёстненькая, берите «Цветник», – говорила я про книгу черной магии. – Сегодня или никогда! Мы отыщем национальное богатство России!

– Жить мне осталось неделю, корыстолюбцы окаянные! Дайте мне умереть спокойно! Не нужен мне клад, поди вот лучше, дай мне тот ящичек, – посмотрю, не заплесневели ли сухари.

Я приволокла, царапая гвоздями по крашеным полам, ящик с засушенными брусочками хлеба – запасами на двадцать лет.

– Гляди! Мыши погрызли… Ох хитра, девка! Да ты знаешь, что книгу эту со двора не вынести, иначе сгорит наш дом зеленым огнем!..

Появился Степка. От него несет самогонкой. Скоро поняв, в чем дело, он тоже пускается в уговоры:

– Рыбка моя, мы тебя на троне твоем понесем, – он разумел кресло с дырой в сиденье, – угостим чем-то для храбрости, – показывает зеленое горло бутылки, распахивая свою стройотрядовскую куртку.

Крёстная косит на него желтоватым глазом, но вдруг темнеет и дуется. Хотела, видимо, отведать, но соглашаться нельзя ни в какую.

– Ах ты мой нераспустившийся бутончик, ничего, рыбка моя, для тебя не жалею! Вот тут на дне чевой-то оставалось…

И Степка отправляется к молочнице Евдокии, иначе – бабке Дуне, окруженной всеобщей лаской за два достоинства – единственную в деревне корову и самогон. Степка что ни день выпрашивает у нее бутылку под всякими выдуманными, но жалостливыми предлогами: то смерть бабушки, то «дэпрессия». Однажды даже как «лекарство от запора» просил. «Дай, – говорит, – здоровье поправить надо». Но с некоторых пор вранье иссякло. Сейчас Степка загадочно манит белеющую в сумерках ситцевым подолом халата бабку Евдокию, любовно обнимает:

– Позарез нужно. Вот вдохновенье – и все.

– Кончилось. И теперь уж не приходи, больше не гоню.

– Врешь, рыбка.

– На нет и суда нет.

– Заплачу.

– А что деньги?! Деньги теперь ничего не стоят.

– Заплачу. Плачу золотом.

– ?..

– Настоящим русским, с гербом. Видала?

– Где ты возьмешь? Бог с тобой!

– Лежит, не тронут. Час его пришел. Тещенька-то на что?

Скрипнула дверь. Поспешно выданы две бутылки с затычками из газеты. Степка идет к Серому. Спустя некоторое время они направляются к Крёстной. Вытащили ее с креслом во двор, поставили в траву.

– Ой, благодать, – сказала она. – Спасибочки, подышит старушка. Эх, лето красное, любил бы я тебя, кабы не комары да мухи!

Эта умилительная речь Крёстной окончилась истошным воплем.

– Сдурели??? – вскричала Крёстная и поднялась над землей.

Кресло стояло на жердях, а концы их лежали на плечах Степки и Серого.

– Спокойно, – выговорил вконец пьяный Степка. – Идем брать клад. Птичка моя, где волшебная книга?

– Никогда! – ответила Крёстная. – Не получите! Молчу, как партизан.

– Маша! – сказал мне Степка. – Книга на дне ящика с сухарями.

Я сходила за книгой.

Я шла впереди и несла в дрожащих руках фонарь и Черную книгу. Засаленный гроссбух с размазанными чернилами на желтой бумаге. Все какие-то рецепты. Заголовки красным карандашом. «Гросбухъ. Типография Цукермана въ Москве на Мясницкой. 1883 г.»

Подошли к лавам. Ох уж этот сельсовет! Скоро три столба, пять досок свалятся в реку, – и мы будем переплывать на тот берег, чтобы попасть на автобус. Блеклые, несмело еще горящие звезды, стрекот кузнечиков. В кустах что-то шевелится. Крёстная сопит, молчит и вдруг как по команде, как всегда нежданно-негаданно, начинает читать стихи:

– Узнающий в завистливых толщах приметы подземелий, где Бог утаил самоцветы, Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Я таращу глаза в сумерки, спотыкаюсь о корягу и падаю – от изумления. Только что Крёстная читала Бодлера, которого мы недавно проходили в гимназии!

Сумерки, неверные очертания деревьев, Крёстная восклицает грозным басом – нам стало не по себе. Но вот вскрикивает высоко и весело:

– Пятый польский корпус Понятовского! Ур-р-ра!

– Я вот хоть и при женщине, и даже при двух, – Степка показывал на Крёстную, – но все равно привык сам о себе заботиться. Представь, Серый: золото даст нам все. Несколько монет можно богатым кремлевским нумизматам продать. Председателю Верховного суда какую-нибудь подвеску с бриллиантами подарим. Заодно и милицию подкупим.

Закричала какая-то ночная птица, крик ее был похож на женский вопль, на нас набежала волна ночного холода. К тому же постоянно слышался шорох в кустах, растущих вдоль дороги. Крёстная развлекала нас по дороге:

– Др-рыгуны с конскими хвостами! Пятый польский корпус Пилсудского! Багратион, генерал от инфантерии! Первая Западная армия под командованием Барклая де Толли – сто двадцать семь тыщ человек, пятьсот пятьдесят орудий! Вторая Западная армия генерала Багратиона – сорок восемь тыщ человек…

Крёстная больше не обвиняла Степку с Серым, и настроение у нее было бодрое и воинственное. Заметив это, Степка перестал обращать на нее внимание и говорил свое.

Вот и насыпь через Екатерининский канал. Подошли к изгибу леса, к нему вплотную примыкала пашня. Видно, до того с землей припекло, что и последние метры полоски вдоль леса вспахали. Где-то между тропою и опушкой леса и должен был тот холм, могила генерала. Как увидела Крёстная распаханную опушку леса и зеленый цвет над пахотой, так и закричала:

– Где ж теперь генералишко, и карта на груди его, где и серебряное паникадило весом в четыреста килограмм?

– А как будто ты не знала раньше, что здесь распахано, а?! – накинулись на нее Серый и Степка. – Где тут в твоей проклятой книге какой-нибудь рецепт, как превратить тебя в крота?

И Степка яростно вырвал у меня из рук книгу.

– Так… Так… – читал он. – Мать-и-мачеху на чирьи. Ванночки из черемухового листа и садомника болотного при твердом шанкре. Что это? Никак рецепты?

– А что вы ко мне прицепились, как цепучник ползучий? Что я виновата, что к Мусюну со всех окраин съезжались венерики. На тройках… С бубенцами… Лечил!

Степка в ярости отбросил «Цветник».

– Ну и выбирайся отсюда как знаешь.

Крёстную, восседающую на своем тронном унитазе, плюхнули на землю.

– Погодите, братцы! Отсчитайте одиннадцать шагов от рогатой сосны и проведите линию от старого пня, на пересечении и ройте. Здесь могила и была. Дай-ка мне, Степан, глотнуть.

Степка с Серым принялись за дело. В кустах раздался шорох и появилась сначала нога в мужском полосатом носке и галоше, а потом уж и вся бабка Евдокия.