Рене вылез на свет божий, взял бледного до синевы пирата под мышки и осторожно потянул. Тот позеленел, но сознания не потерял. Только тихо осыпал проклятиями этот проклятый мир, этот гребаный корабль, этих сволочей матросов и этого сукиного сына сопливого идиота, который не давал ему спокойно сдохнуть на этой поганой палубе.

В этот момент снизу раздался взрыв, и палуба неподалеку от того места, где находились Рене и Сиплый, вспучилась горбом и ощетинилась оторвавшимися досками. Наверное, взорвался порох на нижней палубе. Кто-то истерически выкрикнул самое страшное для любого моряка слово:

— Пожа-ар!!!

И на палубе началась суета. Часть защитников побежала вниз, считая, что потушить огонь важнее, чем убить очередного пирата. Пираты же принялись отыскивать добычу, пытаясь ухватить хоть что-нибудь, чтобы уйти не с пустыми руками. Кто-то тащил связки с оружием, кто-то какое-то тряпье, кто-то бочонки с ромом, кто-то обыскивал трупы, выгребая из их карманов серебро и медяки. Мимо упавшей мачты пробежал капитан, держа в руках небольшой, но явно тяжелый сундучок, и крича:

— Золото у нас, уходим! Все назад, золото у нас!

Все несли что-то ценное, и только Рене, надрываясь и кашляя от быстро окутывающего корабль дыма, тащил на пиратский бриг глухо матерящегося Сиплого.

Один бог знает, чего ему стоило более-менее аккуратно переправить его через борт. Слава всевышнему, их заметили и помогли, иначе оба свалились бы в море или, что более вероятно, были раздавлены постоянно сходящимися и расходящимися бортами двух кораблей.

Нет, надо отдать пиратам должное — они не бросили своих на чужом корабле. Покидав добычу в кучу посреди палубы, они быстро перетащили на бриг всех раненых, одновременно громко оповещая об отходе тех, кто по какой-либо причине замешкался.

Капитан еще немного подождал отставших и дал приказ отходить. Веревки, соединявшие пиратский бриг со «Скромницей», быстро обрубили, и корабль ловко вырулил вперед, влево и снова вперед. Отойдя на небольшое расстояние, капитан скомандовал:

— Заряжай по правому борту!

И, когда канонир отсалютовал готовность, резко отмахнул рукой:

— Пли!

Все восемь орудий с правого борта брига выстрелили, заполнив палубу клубами порохового дыма, и левая сторона «Скромницы» превратилась в решето. На таком небольшом расстоянии ни во что другое она и не могла превратиться. Смертельно раненная каравелла сначала накренилась, затем зачерпнула воду бортом, потом немного завалилась назад и медленно пошла ко дну.

Конечно, это произошло не за пять и даже не за десять минут. Ко времени ее полного погружения в воду бриг успел довольно далеко отойти от нее, но все это время пираты торчали у кормы, наблюдая и обсуждая между собой подробности затопления и беготню матросов.

Рене этого видеть не желал. Ему даже хотелось зажать уши, и он был искренне благодарен Сиплому за то, что тот догадался подставить ногу под падающую мачту. Он оказывал ему помощь, на ходу вспоминая все, чему учил его Жиль. Своего врача у пиратов, как уже сообщил ему Сиплый, не было. Вернее, был, но сплыл после одного неудачного похода. Под конец, уже наложив лубки (хоть от перелома Сиплого господь уберег, но был сильный ушиб, и в кости вполне могла оказаться трещина), Рене все-таки не выдержал и спросил:

— Зачем ее продырявили? — имея в виду потопленную «Скромницу». — Кому она помешала? Пусть бы осталась…

На что Сиплый, ежеминутно прикладывавшийся к бутылке с ромом, ответил заплетающимся языком:

— Нам бы и помешала. Капитан с самого начала хотел ее затопить, чтобы… никто не знал, что это мы ее взяли… если потащим продавать, сплетни пойдут… французы мстить начнут… будем вне закона… каперское свидетельство можно засунуть псу под хвост…

Эту ночь Рене почти не спал, взяв на себя обязанности судового лекаря. Отказаться он даже не пытался, хотя мог бы сослаться на то, что слышал о лекарском деле только краем уха и видел, что надо делать, краем глаза. Все равно никого другого не было. Остальные могли сделать только еще хуже, чем он. Поэтому Рене весь оставшийся день, пока было светло, извлекал пули и зашивал раны, поминутно вытирая мокрый от напряжения лоб рукавом, а ночью сидел с тяжелоранеными, чтобы хоть как-то облегчить их страдания.

По счастью, тяжелораненых было всего двое. Одному пуля разворотила живот, второму саблей раскроили грудь и плечо. Рене не был знаком с этими людьми, не помнил лиц, не знал имен, пока ему их не назвали, но ему было сильно не по себе при виде их страданий. Это нелегко, когда на тебя смотрят чуть ли не как на бога, ожидая помощи, а ты ничего не можешь сделать. Особенно сильно мучился тот, который был ранен в живот. Рене вообще не знал, что с ним делать, и когда перед самым рассветом тот испустил дух, так же не знал, что ему чувствовать. То ли облегчение от того, что бедняга отмучился, то ли угрызения совести от того, что не смог помочь. Когда умершего наскоро зашили в парусину и спустили по доске в море, давешние переживания Жиля по поводу потери пациентов вдруг стали Рене очень понятными.

Слава богу, второй его пациент умирать не спешил. Горел и бредил, но было видно, что он еще поборется. Так что Рене с чистой совестью оставил его утром на одного из пиратов, чья физиономия показалась ему наиболее надежной, и отключился прямо там, где стоял.

Разбудили его только после полудня. Маленький юнга по прозвищу Малек осторожно тронул его за плечо.

— Эй, слышь, вставай!

Рене с трудом продрал глаза.

— Чего?

— Я тебе тут пожрать принес! — Он поставил рядом с Рене тарелку с каким-то непонятного вида варевом и протянул несколько сухарей. — Держи!

— Спасибо. — Рене сел, озираясь.

Оказывается, он заснул прямо на полу в трюме, рядом с подвесной койкой, в которой лежал тяжелый больной. После вчерашнего тело было как не свое. Рене встал, заглянул в койку, почти ожидая, что и этот бедолага тоже на ладан дышит. Слава богу, это было не так. Раненый просто спал, разбросав во сне руки и сбив повязки.

Рене снова сел, прижавшись спиной к стене, осторожно взял тарелку и попытался помешать горячее, исходящее паром содержимое торчащей из него ложкой. Варево было густым, как каша, но пахло неплохо. Впрочем, вопросы его съедобности сейчас волновали Рене в последнюю очередь. Как только нос унюхал запах еды, желудок ответил голодным спазмом, сопровождаемым недовольным урчанием.

— Держи сухари! — повторил Малек. — Я принесу воды!

Рене взял сухари. Огляделся. Положить их было некуда. Подумав, Рене сунул их за пазуху, здраво рассудив, что, несмотря на то, что в последний раз он мылся еще в поместье месье Тульона, его живот все равно самое чистое место в этом трюме, и принялся за еду. Немного погодя вернулся Малек, забрал у него пустую тарелку и протянул кружку с водой. Рене выпил и почувствовал себя намного лучше.