Но ведь большой вопрос: Гоголь-то сам верил ли – в самом деле – в благотворный этический исход своей символической программы? Ведь знаменитый программный монолог «Развязки» – проповедь «Первого комического актера» – притча о «ключе к запертой шкатулке» с финальным призывом «кверху, к Вечной красоте» – выражает только, как, по намерению автора, должен быть понимаем и какое действие на зрителя должен оказывать «Ревизор». Но понятен ли он так и таково ли его действие на деле, остается под сомнением.

Будь программа достижима бесспорно, ни к чему было бы и писать к ней длинные комментарии «Разъезда» и «Развязки». В последней сцене вышеупомянутый огромный монолог первого комического актера служит оправдательным ответом на обвинения комедии зрителем «Петром Петровичем», который, признавая все блестящие достоинства «Ревизора», все-таки жалуется, что он «совсем не производит того впечатления, чтобы зритель после него освежился; напротив, одни почувствовали бесплодное раздражение, другие даже озлобление, а вообще всяк унес какое-то тягостное чувство»:

«В итоге остается что-то такое… я вам даже объяснить не могу, что-то чудовищно мрачное, какой-то страх от беспорядков наших. Самое это появление жандарма, который, точно какой-то палач, является в дверях, это окамененье, которое наводит на всех его слова, возвещающие о приезде настоящего ревизора, который должен всех их истребить, стереть с лица земли, уничтожить вконец – все это как-то необыкновенно страшно! Признаюсь вам достоверно, a la lettre19 – на меня ни одна трагедия не производила такого печального, такого тягостного, такого безотрадного чувства…»20.

Комик все это признает, но утверждает, что так оно и нужно, чтобы «Ревизор» производил «тягостное впечатление», а на естественный вопрос – зачем? – возражает вопросом же:

«Да как же в самом деле вы не заметили, что “Ревизор” без конца?» «Ключ» к этой загадке тот, что пятью действиями комедии автор сделал все, что мог для достижения именно тягостного впечатления, – тягостного по процессу, но благодетельного по результату. Доведя зрителя до крайнего исступления стыдом за человека, оно должно послужить каждому сигналом для покаянной чистки своего «душевного города», чтобы не бояться «настоящего ревизора», т. е. богоданной совести, в час смертный. Этот де чаемый результат и есть «конец Ревизора», но дописывать его дело уже не автора – пером, а зрителей – исправленной через учительный стыд и страх жизнью.

Все это очень красноречиво и так как произносится со слезами («Соотечественники! Смотрите: я плачу!»)21, то даже трогательно. Но тем не менее восчуствованное «Петром Петровичем» «тягостное впечатление» остается непоколебимым. Да ведь и сам Гоголь, смотря «Ревизора», – мы видели – не ушел от «тягостного впечатления».

И точно ли только потому, что актеры плохо понимали, что они играют, а зрители – что они смотрят, и те и другие реализмом усвоения? Не увидал ли смущенный автор, что он предъявляет и к актерам, и к зрителям слишком острые и смелые требования, непосильные по средствам комического исполнения? Не написал ли он нечто такое, что не может быть воспроизведено на сцене объективною покорностью воле автора? Такое, в чем, как в «Гамлете» или в «Фаусте», личность актера не только становится рядом с личностью автора, но даже может совершенно ее отстранить и затмить? Такое, что нельзя отдавать на театр, не уступив часть своего творчества, т. е. не предоставив им широчайшие права субъективного мудрования?

Когда в «Развязке» дочитываешь выше цитированные заключительные слова комика:

– Дружно докажем всему свету, что в Русской земле все, что ни есть от мала до велика, стремится служить Тому, Кому все должно служить на земле, несется туда же (взглянувши наверх) кверху, к Верховной вечной красоте!

Эта наивная, вызывающая улыбку своею точной подсказкою ремарка «взглянувши наверх», родит невольно пародийную мысль:

А что, если она не лишняя! Может быть, и впрямь хорошо, что Гоголь догадался указать так аккуратно, куда актер должен взглянуть, чтобы увидеть Верховную вечную красоту? А то ведь иной, как это часто бывает на сцене, пожалуй, ошибется жестом, и соответственным текстом и, чем бы наверх, уставится вниз. А внизу-то он увидит кое-кого, которому, пожалуй, тоже все служат более или менее, но совсем не Того, о Ком уповательно думает Гоголь.

Именно этакая субъективная ошибка и приключилась с режиссером Мейерхольдом. Творя в государстве, где служение Тому, Кому все служат, упразднено и подвергается преследованию, он, вместо смотрения наверх, обратил свои взоры вниз – и, понятно, вынес оттуда зрелище и впечатления, наводящие на душу безнадежное отчаяние и, отравленный ими, предложил их театру.

Произошло, значит, опять то же самое, что было, когда Гоголь читал Пушкину первую, неумягченную редакцию «Мертвых душ». Ту, о процессе возникновения которой Гоголь рассказывает, что – «я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственною дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобою, насмешкою и всем, чем ни попало. Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего, он бы содрогнулся»22.

Мейерхольд, проделав однородный творческий процесс, тоже породил чудовищ, заставляющих содрогаться, но, не имея Гоголева чувства меры, не постеснялся показать их публике во всем первобытном безобразии злобных карикатур. Публика, внимавшая не только не умягченному, но еще свирепо огрубленному «Ревизору», которого от имени Гоголя показал ей Мейерхольд, сперва, подобно Пушкину, – много смеялась (она же охотница до смеха), но затем, как Пушкин же, мрачно задумалась и сказала «голосом тоски»:

– Если это Россия, то как же она ужасна и отвратительна!

Если Хлестаков – черт, как открыл когда-то Мережковский, то, вдохновив мейерхольдову переделку, он сыграл ловкую шутку. Добиться того, чтобы «смех, родившийся от любви к человеку», сменился горькой и безнадежной гримасой ненависти, – какого еще злейшего достижения может искать и исконный человеконенавистник Сатана?

Сказалось и тут вечное, «удачливое неудачничество» Гоголя. Многие десятилетия ждал он, недовольный реалистическим воплощением своих типов, символического их освещения. Когда же дождался, оно оказалось таким, что – хоть святых вон выноси. Вместо обещанного им небесного света – красное адское пламя, в игре которого апостол христианской любви искажен режиссерским колдовством в грязно злобного паяца, кривляющегося судорогами и гримасами антихристовой ненависти.

С. Кузнецов

В чем бессмертие гоголевского «Ревизора»?

Мая 25 1836 г. Гоголь в письме к одному литератору вскоре после первого представления «Ревизора» выражал неудовольствие и горечь по поводу плохой игры артистов, особенно Хлестакова: «Дюр ни на