волос не понял, что такое Хлестаков… Я ожидал, я знал… Мое же создание показалось мне противно, дико, как будто вовсе не мое»1.

Прошло ровно сто лет со дня появления комедии «Ревизор». Она стала классическим произведением. Ее содержание уже отдаленная история. От отображенного и осмеянного быта ничего не осталось. Такой жизни, такого города, таких чиновников и обывателей ныне днем с огнем не найдешь, да и искать не надо.

Теперь, чтобы сыграть «Ревизора», нужно не только просмотреть все рисунки Гоголя, но и разные театральные альбомы с рисунками чиновничьих и иных одеяний Николаевских времен, чтобы исторически верно одеться, загримироваться.

Поколения, исторические эпохи, да какие эпохи! – совершенно не оставили следа от этой колоритной эпохи Николая 1. Самая фабула пьесы кажется даже невероятной: ну как в самом деле какого-то замухрышку приняли за ревизора, когда с первых же шагов видно, какой он ревизор. Да и самозванец-ревизор так себя вести не будет. Конечно, все в корне изменилось.

И Марья Антоновна, и Мария Андреевна теперь не те – невеста-дочь и молодящаяся мамаша. Трудно представить в наше время и всю сцену объяснения в любви. Не только нет почтмейстеров Шпенкиных, но и вся сцена с задержанным письмом, как и самая цель написания его своему другу литератору Тряпичкину, кажется ныне невероятной.

О перлюстрации писем, краже целых баулов дипломатической почты мы знаем, но распечатывании их начальником учреждения для любопытного прочтения – слуга покорный. Все не то, что было, да и тогда бывшее во многом было как-то странным. В форме, в обиходе, в самой жизни, в случае все совершенно изменилось, ничего прежнего, ревизорско-гоголевского не осталось, а между тем «Ревизор» с восторгом, с нескрываемым удовольствием читается, перечитывается, в школах изучается, на ученических спектаклях ставится, на сценах играется. Мало того, в недавнее доброе время этой комедией часто открывались театральные сезоны – своего рода был первый смотр, экзамен для актеров, начинающих сезон. Даже в советской России мудрят над «Ревизором» и все-таки часто играют его. В советской же действительности, самозванцы-ревизоры не переводятся; конечно, не такие, которых принимают за ревизоров, а сами они выдают себя за ревизоров, пользуясь для этого партийным билетом. В чем же сила этого неувядаемого в чтении и на сцене творения, где его жизненность, его бессмертие, когда, кажется, все совершенно ушло от того времени, стерто и заменено совсем новою жизнью? Даже большевистская революция с ним не совладала, хотя ей на руку такие бюрократические отображения жизни.

В том же письме, в котором Гоголь так тяжело переживал первую неудачную постановку своего «Ревизора» на сцене, он дал ответ на этот вопрос: «Лучше пусть всякий отыщет частицу себя в этой роли и в то же время осмотрится вокруг себя без боязни и страха, чтобы не указал кто-нибудь на него пальцем и не назвал его по имени. Словом, это лицо должно быть типом многого, разбросанного в разных русских характерах..»2

И до сего времени, и на все времена каждый из нас найдет частицу себя в персонажах комедии, найдет это не вслух в большинстве случаев, но в душе самому себе признается в этом. Меняются формы, меняется совершенно обстановка, ничего похожего во всей внешности, – в сущности-то не исчезает: она живет и упоение хлестаковское, и страх городничего, и забитость – боязнь инспектора училищ, и подленькость смотрителя богоугодных заведений, и разносящие на перерыв всякие новости бобчинские и добчинские, и любопытство шпекиных, подогретое: но про нас ли написано, и молодящаяся мамаша – все это не переводится в самой сути своей. «Ревизор» – русская пьеса в каждом своем слове, в каждом действии, в каждой роли, в каждом положении действующего лица.

Любая сцена насыщена русским. Самое начало комедии – этот сон городничего; пришли необыкновенные крысы, понюхали и ушли – сон не к добру, к какому-то значительному скверному событию – тонкое наблюдение Гоголя над русской жизнью.

Вам и теперь русские люди расскажут сотни случаев, какую большую неприятность, какую значительную перемену всему дому несет появление крыс во сне и наяву.

Это классическое: «чему смеетесь, над собой смеетесь!» – сущность русского характера: ставить свои обидные промахи в орбиту широкой русской жизни, в ответственность чуть не всенародную, в мораль для многих, в поучение чуть ли не всем. Это самобичевание, эта публичная покаянность русской души, а не скрыть и пережить в самом себе.

И в то же время отыграться за свои серьезные промахи на маленьких ничтожных людях, которые теперь будут валить друг на друга – наша русская черта. Гоголь большой наблюдатель русской жизни, ее сути, прозорливый сердцевед, с изумительной проникновенностью в русские мысли, чувства и в душу русской жизни.

В современной ему эпохе, в своеобразной эпохе, неповторяемой, он чутко и глубоко понял сущность русской жизни и быта и отобразил неумираемое русское, хотя от форм жизни ничего не осталось.

В своеобразной жизни своего времени он открыл вековечные струны русского человека и так метко, так чутко и таким проникновенным художественным русским словом выразил их, что и через сто лет на них играют: старинная скрипка Страдивариуса от времени становится только звучнее, и каждый умелый извлекает из нее по таланту своему немолчные звуки.

Гоголь в этой комедии, как и в большинстве своих творений, глубоко национален, непереводимо национален и в то же время общечеловечен, ибо он сумел в совершенной художественной форме отобразить современное ему русское общество, как русское национальное, как типичное, и в то же время и в этом живом, вечно живущем национальном дал общечеловеческое, так что каждый может увидеть и познать частицу себя, не умирающую частицу.

В современности вековечное национальное и в национальном общечеловеческое в совершенстве художественной формы и языка – в этом и неувядаемая живучесть и бессмертие комедии «Ревизор».

Н. Резникова

Н. В. Гоголь

Гоголь скончался в Москве 4 марта 1852 года. В истории мировой литературы нет фигуры, более трагической, чем фигура Николая Васильевича Гоголя. Творчество Гоголя – непрерывное горение души, слезы жалости, «невидимые миру слезы»1 проливает творец, но после работ Мережковского, Розанова, Брюсова и других нельзя думать, что слезы эти вызваны общественно-политическими причинами!2 Нет, эта скорбь, это отчаяние высшего метафизического порядка. Гоголя страшат не взятки городничего, но противоречие между «сущим и должным»3. Ужасны не Собакевичи и Плюшкины, но огромная власть этого начала…

Современники Гоголя не понимали его, сознавая ошибочное представление о нем, как о сатирике, как о натуралисте. Белинский писал: «Совершенная истина в жизни Гоголя тесно соединяется с простотой вымысла.