Мало-помалу она покорилась обстоятельствам и научилась смотреть на реальность жизни просто как на полотно, по которому поэт и художник вышивают свои узоры, а на его ограниченное, огороженное и оберегаемое пространство — как на доподлинную действительность. В этом воображаемом пространстве деятельности и чувства проходили самые наполненные часы ее жизни; но вряд ли она полагала, будто из них можно вынести практический опыт или связать их с чем-то, что в реальности способно произойти с молодой женщиной, живущей на Западной Пятьдесят пятой улице.

Более того, она сознавала, что другие девушки, внешне ведущие схожую жизнь и будто бы не ведающие о мире скрытой красоты, обладают некой жизненно важной тайной, сокрытой от нее. Казалось, они обыкновенно понимают друг друга с полуслова; и они были осмотрительней ее, бдительней и тверже в своих желаниях, если не во мнениях. Она допускала, что они «умнее», и добродушно признавала, что ей далеко до них, в душе подозревая, что обладает запасом неиспользованной силы, какой в других не замечалось.

Это отчасти утешало в отсутствие многого из того, что составляло их «развлечение», но конечное чувство изоляции, чувство, что ей со смехом, но твердо отказывают в привилегии быть одной из них, вынудило ее вновь уйти в себя и усилило сдержанность, отчего завистливые мамаши приводили ее в пример как образец женской воспитанности. Она говорила себе: в один прекрасный день любовь освободит ее от этих чар воображения. Она была убеждена, что возвышенная страсть — ключ к загадке; но трудно было соотнести ее представление о страсти с теми формами любви, с которыми она познакомилась лично. Две или три девушки, которым она завидовала за их лучшее владение искусством жизни, со временем вступили в то, что по-разному называется романтическим или безрассудным браком; одна даже сбежала с женихом и какое-то время страдала оттого, что все общество осудило ее. Это была страсть в действии, романтическая любовь, ставшая реальностью; однако героинь, свершивших сей подвиг, это не преобразило, а их мужья остались столь же скучны, как прежде, когда где-нибудь на обеде вы оказывались с ними за одним столом.

У нее, конечно, все будет иначе. Когда-нибудь она найдет волшебный мост между Западной Пятьдесят пятой и подлинной жизнью; раз или два она даже вообразила, что ключ у нее в руке. Первый раз — когда встретила молодого Дарроу. Она даже сейчас помнила свое тогдашнее волнение. Но его страсть пронеслась над ней, как ветер, что сотрясает верхушки деревьев в лесу, не задевая тихих полян и не тревожа поверхности невидимых озер. Он был необычайно умен и мил, и ее сердце билось быстрей, когда он был рядом. Он был высок, светловолос, держался непринужденно, и намеки на чувства оттенялись веселой игрой иронии. Ей почти так же нравилось слушать его голос, как то, что он говорит, и слушать то, что он говорит, почти так же, как чувствовать, что он смотрит на нее; но он хотел целовать ее, а она — разговаривать с ним о книгах и картинах и чтобы он исподволь сводил к вечной теме их любви всякий предмет, какой они обсуждали.

Когда же они расставались, наступала реакция. Она удивлялась, как могла быть такой холодной, называла себя жеманницей и дурочкой, вопрошала себя, сможет ли когда-нибудь по-настоящему заинтересовать мужчину, и вставала посреди ночи, чтобы попробовать какую-нибудь новую прическу. Но стоило ему вновь появиться, как ее голова гордо поднималась на стройной шее, она вооружалась легкими стрелами иронии или запускала маленьких бумажных змеев эрудиции, тогда как ее бросало из жара в холод, и слова, которые ей на самом деле хотелось сказать, застревали в горле, и горели ладони.

Часто она говорила себе, что любая пустоголовая девица, которая протанцевала сезон, знает лучше ее, как увлечь и удержать мужчину; но одно дело — некоего абстрактного мужчину, а совсем другое — Джорджа Дарроу.

Затем однажды на обеде она увидела, как он сидит рядом с одной из таких пустоголовых девиц — героиней скандального побега с любовником, глубочайшим образом потрясшего Западную Пятьдесят пятую улицу. Молодая дама вернулась после своего приключения не менее глупой, чем была до этой истории; напротив нее за столом флегматично сидел, поглощая блюдо из черепахи и болтая о поло и инвестициях, ее партнер по подвигу — тучный молодой человек в очках.

Девица была несомненно глупа, как всегда; однако, понаблюдав за ней несколько минут, мисс Саммерс поняла, что та каким-то образом приобрела опасный блеск, смутно угрожающий милым девушкам и юношам, ухаживания которых девушки намеревались рано или поздно принять. При виде этого в ней неожиданно вспыхнула ярость собственницы. Она должна спасти Дарроу, любой ценой заявить свое право на него. Буря ревности заглушила гордость и сдержанность. Она слышала, как он смеется, — в его смехе было нечто новое… Смотрела, как он болтает, болтает… Он сидел вполоборота к собеседнице, в глазах легкая улыбка, и понижал голос, когда наклонялся к ней, что-то говоря. Она уловила знакомые интонации, но его взгляд был другим. Если бы он так посмотрел на нее, это ее оскорбило бы. Сейчас она думала лишь об одном: ни у кого, кроме нее, нет права, чтобы на нее смотрели таким взглядом. Тем более у этой девицы! Какие иллюзии можно строить насчет девицы, которая и года не прошло как опростоволосилась с этим жирным парнем, вяло жующим напротив нее? Если любовный роман и страсть кончаются этим, лучше уж увлечься благотворительностью или алгеброй!

Всю ночь она лежала без сна и спрашивала себя: «Что она говорила ему? Как бы и мне научиться так болтать?» — и решила, что сердце подскажет ей… что в следующий раз, когда они окажутся наедине, неотразимые слова сами слетят с ее губ. На следующий день он пришел, и они оказались наедине, и единственное, что она нашлась сказать, было:

— Не знала, что вы и Китти Мейн такие друзья.

Он ответил безразличным тоном, что тоже этого не знал, и она с облегчением заявила:

— Она явно стала гораздо симпатичней выглядеть, чем раньше…

— Да, она очень забавна, — согласился он, словно не заметил за ней никаких других преимуществ, и неожиданно в его глазах Анна увидела то выражение, которое заметила предыдущим вечером.

Она почувствовала, что он сейчас словно в тысяче миль от нее. Все ее надежды растаяли, и она поймала себя на том, что сидит со строгим видом, поджав губы, а неотразимые слова улетают, трепеща крылышками в золотом тумане ее иллюзий…

Она еще вздрагивала от боли и замешательства после этой истории, когда на горизонте появился Фрейзер Лит. Первый раз она встретила его в Италии, где путешествовала с родителями, а следующей зимой он объявился в Нью-Йорке. В Италии он казался интересным, в Нью-Йорке стал примечательным. В Европе он редко говорил о своей жизни и только лишь случайно проговаривался о своих друзьях, вкусах и занятиях, которые заполняли его жизнь космополита; но в атмосфере Западной Пятьдесят пятой улицы он казался олицетворением легендарного прошлого. Он подарил мисс Саммерс антологию старых французских поэтов в изящном переплете, и когда она выразила особое удовольствие от тонкого вкуса дарителя, тот заметил с грустной улыбкой: «Вряд ли я нашел бы здесь кого-то еще, кто восхищался бы подобными вещами, как я». В другой раз он попросил ее принять полустершийся пастельный рисунок восемнадцатого века, который он удивительным образом обнаружил на нью-йоркском аукционе. «Я не знаю никого, кто по-настоящему оценил бы его», — объяснил он.