— Что случилось? — спросила она.

Один рассмеялся:

— Ничего особенного. Он слишком много… — Пастух показал, как пьют из горлышка. — …и упал с дороги. Только синяки остались, наверно.

После ужина дон Федерико пригласил Чалию и Лучу в маленький кабинет. Он заметно осунулся, а говорил медленнее обычного. Войдя, Чалия увидела, что в комнате стоит Роберто. Он не смотрел на нее. Луча и Чалия сели, дон Федерико и Роберто остались стоять.

— Со мной впервые так поступают, — произнес дон Федерико, не отрывая взгляд от ковра и сцепив за спиной руки. — Роберто украл у меня. Пропали деньги. Часть их и сейчас у него в кармане, это больше его месячного жалованья. Я знаю, что украл он, потому что еще вчера у него денег не было, и потому, — тут он повернулся к Чалии, — что объяснить их появление он может, только прибегнув ко лжи. Он утверждает, что деньги дала ему ты. Ты вчера давала Роберто деньги?

Чалия вроде бы удивилась.

— Нет, — ответила она. — Я, правда, хотела дать ему колон вчера утром, когда он проводил меня до дому. Но потом решила, что лучше будет подождать до нашего отъезда в город. И много он взял? Он же совсем еще мальчишка.

— Сорок колонов, — сказал дон Федерико. — Но хоть и сорок сентаво, разницы никакой. Воровство…

— Рико! — перебила его Чалия. — Сорок колонов! Это же много! Сколько он успел истратить? Это можно постепенно вычесть из его жалованья. — Она знала, что Федерико скажет то, что он и сказал мгновение спустя.

— Ни за что! Он уедет сегодня же. И брат его вместе с ним.

Даже в тусклом свете Чалия могла разглядеть огромный лиловый кровоподтек на лбу у Роберто. Парень стоял, опустив голову, и не поднял ее, даже когда она и Луча по сигналу брата встали и вышли из комнаты. Они вместе поднялись наверх и сели на веранде.

— Подумать, какие дикари! — сказала возмущенно Луча. — Бедный Рико, может и научится когда-нибудь с ними управляться. Только боюсь, как бы раньше кто-нибудь из них его не прикончил!

Чалия покачивалась вперед и назад, лениво обмахиваясь веером.

— Еще несколько таких уроков, и он может измениться, — сказала она. — Ну и жара!

Они услышали голос дона Федерико внизу, у ворот:

— Adios[19], — твердо сказал он. Послышались невнятные ответы, и ворота закрылись. Дон Федерико поднялся на веранду к сестрам. Уныло сел.

— Не хотелось мне отсылать их пешком на ночь глядя, — покачал он головой. — Но Роберто совсем пропащий. Так что правильнее было проучить его раз и навсегда, и побыстрее. Хуан — другое дело, но и от него, конечно, пришлось избавиться.

— Claro, claro[20], — рассеянно сказала Луча. Вдруг она озабоченно повернулась к брату. — Надеюсь, ты не забыл взять у него деньги — те, что у него в кармане, как ты говорил.

— Нет-нет, — заверил ее брат, однако по его тону Луча поняла что он оставил их мальчишке.

Дон Федерико и Луча сказали «спокойной ночи» и пошли спать. Чалия немного посидела, ни о чем не думая, смутно глядя на стену с пауками. Потом зевнула и внесла лампу в комнату. Горничная снова придвинула кровать к стене. Чалия пожала плечами, улеглась — пусть стоит, где стоит, — задула огонь, послушала несколько минут ночные звуки и мирно уснула, подумав, как удивительно мало времени понадобилось ей, чтобы свыкнуться с жизнью в Пасо-Рохо и даже — теперь этого нельзя не признать — начать ею наслаждаться.

(1948)

перевод: Э. Штайнблат

Ты не я. Никто больше не может быть ею, только я. Я это знаю, и знаю, где была и что делала со вчерашнего дня, когда вышла из ворот во время крушения. Все так волновались, что меня никто не заметил. Я стала совершенно незначительной, как только дело на рельсах дошло до изрезанных людей и сплющенных вагонов. Мы, девочки, все побежали вниз по откосу, когда услышали грохот, и облепили стену, точно стая мартышек. Миссис Верт грызла крестик и рыдала взахлеб. Наверное, губам больно было. Или же она думала, что внизу, в поезде — одна из ее дочерей. Действительно очень серьезное крушение — это сразу видно. Весенними дождями размыло землю, которая держала на месте шпалы, поэтому рельсы немножко разъехались, и поезд свалился в кювет. Но чего было так волноваться, я до сих пор не пойму.

Поезда я никогда терпеть не могла, ненавидела, когда они проезжали внизу, ненавидела, когда они исчезали в долине на пути к следующему городку. Меня злила мысль обо всех людях, которые передвигаются из одного города в другой без всякого на то права. Кто сказал им: «Можете пойти и купить билет, и сегодня утром отправиться в Ридинг. Проедете двадцать три станции, сорок с лишним мостов, три тоннеля и можете ехать дальше, если хотите, даже после того, как окажетесь в Ридинге»? Никто. Я это знаю. Я знаю, что нет такого начальника, который говорил бы людям подобные вещи. Но мне приятнее воображать, что этот человек есть. Хотя бы как ужасный голос из громкоговорителей, установленных на всех главных улицах.

Я увидела внизу поезд — он лежал беспомощно на боку, точно старый червяк, сбитый с ветки, и я рассмеялась. Но в изгородь вцепилась очень крепко, когда люди, истекавшие кровью, начали выбираться из окон.

Я была во дворе, и на скамейке лежала бумажная обертка с коробки «Сырных Палочек». А потом я оказалась у главных ворот, и они были открыты. Снаружи на обочине стояла черная машина, на переднем сиденье курил человек. Я хотела заговорить с ним, спросить, знает ли он, кто я такая, но решила, что лучше не стоит.

Солнечное утро, полное птичек и сладкого воздуха, я пошла по дороге, огибавшей холм, вниз к железной дороге. Потом — вдоль путей, не находя себе места. Странно выглядел вагон-ресторан — лежал на боку, все окна разбиты, некоторые шторки опущены. На дереве над головой все время насвистывала малиновка. «Конечно, — сказала я себе. — Это же всё — просто в человеческом мире. Если бы случилось что-нибудь настоящее, они бы прекратили петь». Я ходила туда и обратно по шлаковой насыпи возле путей, рассматривала людей, лежавших в кустах. Их начали носить к передней части поезда, где рельсы пересекаются с дорогой. Там была женщина в белой форме, и я старалась держаться от нее подальше.

Я решила пойти по широкой тропинке среди кустов ежевики, и на небольшой полянке нашла старую печь — вокруг ее подножия в мусоре валялось много грязных бинтов и носовых платков. Подо всем этим была куча камешков. Я нашла несколько круглых и каких-то еще. Земля здесь была очень мягкой и влажной. Когда я вернулась к поезду, казалось, вокруг бегает гораздо больше людей. Я подошла ближе к тем, что лежали рядами на шлаке, и стала рассматривать их лица. Там была одна девочка — с открытым ртом. Я опустила внутрь камешек и пошла дальше. У толстого дядьки рот тоже был открыт. Я положила туда острый камень, похожий на уголек. Мне пришло в голову, что камней на всех может не хватить, а кусочки шлака — слишком маленькие. Взад и вперед там ходила какая-то старуха, она вытирала руки о юбку, очень быстро, снова и снова. На ней было длинное черное шелковое платье, и по нему везде отпечатывался узор из синих ртов. Наверное, они считались листьями, но формой походили на рты. Мне она показалась сумасшедшей, и близко я не подходила. Вдруг я заметила руку с кольцами на пальцах — она торчала из-под множества гнутых железяк. Я потянула за железо и увидела лицо. Там была женщина, и рот у нее был закрыт. Я попробовала открыть его, чтобы положить туда камешек. За плечо меня схватил какой-то человек и оттащил. Похоже, он сердился. «Что ты делаешь? — заорал он. — Ты с ума сошла?» Я заплакала и сказала, что это моя сестра. Женщина действительно немного на нее походила, и я всхлипывала и все время повторяла: «Она умерла. Она умерла». Человек перестал так сильно сердиться и начал подталкивать меня к голове поезда, крепко держа одной рукой за плечо. Я попробовала вывернуться. В то же время я решила ничего больше не говорить, кроме «Она умерла» время от времени. «Ну, ничего», — говорил человек. Когда мы дошли до начала поезда, он усадил меня на травянистый откос рядом со множеством других людей. Некоторые плакали, поэтому я сама перестала и принялась их разглядывать.