Ее постигла та же судьба, что и прижизненную книгу Марины Ивановны, сданную ею в 1941 году в то же издательство. Книга не вышла!

Еще в 1956 году, 11 февраля, Аля успела написать Тарасенкову в санаторий «Узкое»: «Я дозвонилась до Сучкова[208]. Он мне сказал все то же, что вам уже известно, то есть что сборник включен в план, а план на утверждении в Главиздате, что инстанция эта невредная, но “вы же сами знаете, что бывают всякие неожиданности”, и так далее. Прослышав про неожиданности, я живу тихо-тихо… и жду себе конца месяца, а там как Господь…»

После смерти Тарасенкова письма о книге Марины Ивановны шли уже ко мне. 23 февраля 1956 года:

«…Мамина книжка, говорят, движется, недели через две будет окончательно решено, как и что, то есть будет утвержден план издательства, и тогда все прояснится. Меня это очень волнует, так хочется, чтобы все с книжкой было хорошо…»

Пока Але приходится воевать еще только с редактором книги Марией Яковлевной Сергеевской, о чем она и пишет Э.Казакевичу 27 апреля 1956 года:

«…Маша Вам, наверное, рассказала, что я дерусь с Сергеевской. Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности – в том числе одно из лучших стихотворений “Писала я на аспидной доске” – она не понимает, что в последней строфе говорится об имени, написанном внутри обручального кольца, не проданного в голодные годы… Она не понимает стихотворения “Занавес”. Она не понимает антибуржуазной сущности “Оды пешему ходу”, направленной против “безногого племени” богачей – “паразитов пространства”, “алкоголиков верст…”. Больше же всего ее пугает слово «скоропадские» – она в нем видит родственников гетмана́, а не прилагательное к роковым скоростям, кончающимся падением. Она также выкинула стихотворение “Деревья”, где рассказывается о “кварталах хорошего тона” в Париже, за то, что оно кончается словами: “Людовик – чего глядишь? Погиб – твой город Париж!” – как это можно, когда мы уже целую неделю дружим с французами? А главное, она выкинула лучшее стихотворение из цикла “Стихов о Чехии”, потому что оно называется просто “Германия”, а не “фашистская Германия…”»

Господи, каким это все кажется чудовищным бредом! Но ведь было же, было…

Аля возмущается, гневается и заканчивает письмо так:

«Это я все вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, который уже не может вступиться, – крестные отцы этой книги, так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о которой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за “Германию”, и за (это уже в ином плане) “Писала я на аспидной доске”. Остальное, что Вам послано, – на Ваше усмотрение. Я еще Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединенными усилиями покажем “кузькину мать” – и выпустим книгу моей…»

По-видимому, Але удается «отбиться» от Сергеевской, ибо в том же 1956 году, 6 августа, она сообщает мне: «Мамина книжка в производстве без особых пока что “происшествий”, за исключением того, что “Царь-Девицу” все же выкинули. Но лиха беда начало!..»

И 2 сентября 1956 года Эренбургу: «Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать».

Но, увы, дальше все меняется, книга остановлена. Есть письмо ко мне, написанное 28 июля 1957 года:

«С книгой одни огорчения, вы, наверное, и так все знаете, да что и говорить. Тираж, видимо, ограничится единственным экземпляром верстки, которым я владею и который Анатолий Кузьмич уж как бы у меня выманил! Впрочем, и без меня бы достал. Да, Машенька, такие делишки…»

А «делишки» были такие – весной 1957 года подверглись разгрому сборники «Литературная Москва» (№ 1 был подписан в печать в феврале 1956 г.; № 2 – в октябре 1956 г.). Сборники эти начала издавать группа московских писателей, решив, что наступила пора некоторого «потепления» после XX съезда партии (февраль 1956 г.) и пришло время, когда наконец стало возможным – конечно, «в меру дозволенного» – говорить правду о нашей жизни, о нашей действительности. Но эта «мера дозволенного» оказалась недозволенной. Особый гнев вызвал рассказ А.Яшина «Рычаги», очень честный и правдивый. Раздражение вызвали и другие вещи, напечатанные в этих двух сборниках. Третий сборник, подготовленный редколлегией, так и не вышел.

Во втором сборнике критике подверглась статья Эренбурга о Цветаевой. Эта статья должна была предварять цветаевскую книгу, уже сверстанную. Казакевич, возглавлявший редколлегию сборников «Литературная Москва», сам того не подозревая, поступил неосмотрительно, привлекая внимание к имени Цветаевой до того, как ее книга вышла.

Заинтересовались книгой! Нашлись «бдительные» товарищи, которые испугались за читателей. В ЦК было послано письмо. Есть записка Бориса Рюрикова, заместителя заведующего Отделом культуры ЦК КПСС. 4 апреля 1957 года он пишет директору издательства (Котов уже умер, вместо него был Владыкин), что ему «направляется по договоренности копия письма Е.Серебровской».

Серебровская, член Союза писателей, категорически протестовала против того, чтобы статья Эренбурга служила предисловием к книге Цветаевой, ибо это «может нанести вред читателю, в особенности молодежи». И опасалась она, как бы в печать не проникли вредные для читателя стихи. «Прошу поинтересоваться судьбой этой книги и в особенности статьей Эренбурга. Седины мы уважаем, но общественные интересы должны стоять выше».

Владыкин распоряжается срочно верстку книги Цветаевой послать на дорецензирование! Книга посылается трем рецензентам – Н.Степанову, В.Огневу и В.Перцову. Первые два рецензента дают очень положительные отзывы о составе сборника и о статье Эренбурга. Перцов полностью отвергает статью и считает необходимым заказать новое предисловие, а также предъявляет критические требования к составителю сборника. Составителем значится А.Эфрон, ею же подготовлены и тексты. В конце верстки напечатано, что в составлении книги принимал участие Ан. Тарасенков.

Издательство этими рецензиями не ограничивается: с личным письмом Владыкина верстка книги посылается еще А.Суркову. Написал ли Сурков рецензию и что написал – это, к сожалению, неизвестно.

Так заканчивается история неиздания второй книги Цветаевой в Гослитиздате.

Аля мне написала из Тарусы 11 сентября 1958 года: «Мамина книга явно не выйдет – договорный срок истекает через три месяца, и в лучшем случае придется мне из них выколачивать остатки гонорара – только и всего. Так, видно, “на сегодняшний день” окончатся труды Анатолия Кузьмича, мои и иже с ними. Очень печально. Сейчас наступила (именно наступила сапогом!) эра Софронова, Грибачева, Кочетова и Соболева – конечно, Цветаевой с ними не по пути, и слава богу. Хорошие стихи переживут и этих; роман Кочетова в “Неве” не читала – берегу здоровье, достаточно с меня и… отзывов Литгазеты о своем главном редакторе; “Литературу и жизнь” выписывала три месяца, по прошествии которых подписку не возобновила, решила, что обыкновенная туалетная бумага дешевле обойдется…»