– Что у вас произошло? – спросила я Тарасенкова.

– Ничего, – удивился он.

– Чем ты обидел Алю?

– Ничем, как я мог ее обидеть, с чего ты взяла?

– А о чем вы говорили, когда я принесла чай?

– О чем? По-моему, я сказал ей, что у меня есть письма Марины Ивановны к Пастернаку, те, которые от Крученых[209]. Ты думаешь, не надо было говорить?

А сейчас, когда я это пишу, на том же столе, в том же кабинете передо мной лежит письмо Али к Борису Леонидовичу, написанное, видно, тогда по горячему следу, и в письме этом она дает отповедь Тарасенкову, а заодно влетает и самому Борису Леонидовичу. Письмо датировано 26 октября 1955 года:

«…Заканчиваю подготовку предполагаемого маминого сборника, это очень трудно, и ты знаешь почему. С неожиданной горячностью предлагает свою помощь Тарасенков[210], и просто по-хорошему Казакевич, а больше никому и дела нет. Тарасенков, тот, видно, думает, что если выйдет, то, мол, его заслуга, а нет, так он в стороне и ничего плохого не делал. Со мною же он мил, потому что знает о том, что у меня есть много маминого, недостающего в его знаменитой “коллекции”. Есть у него даже перепечатанные на машинке какие-то мамины к тебе письма, купленные, конечно, у Крученых. Подлецы они все – и покупающие, и продающие. У меня в маминых рукописях лежит большая пачка твоих к маме писем, и никогда, скажем, Лиле или Зине, у которой все хранилось все эти годы, и в голову не пришло прочесть хоть одно из них. И я никогда в жизни к ним не притронусь, ни к тем, остальным, от других людей, которые она берегла. И после моей смерти еще пятьдесят лет никто их не прочтет. Тебе бы я, конечно, их отдала, но ты все теряешь и выбрасываешь и вообще ужасный растяпа, ты только подумай, что она, мертвая, сберегла твои письма, а ты, живой, ее письма не уберег и отдал каким-то милым людям, лучше бы ты их сжег своей рукой! Боже мой – мама, вечная моя рана, я за нее обижена и оскорблена на всех и всеми и навсегда, ты-то на меня не сердись, ты ведь все понимаешь…»

Але трудно было свыкнуться с мыслью, что все личное, касавшееся ее Марины, ее Сережи, ее семьи, становится и неумолимо станет достоянием всех! И каждый посмеет судить…

– Мама, вечная моя боль…

Не знаю, известно ли было Але, что те же самые слова произнесла Марина Ивановна в 1921 году, когда Борис Зайцев увез с собою девятилетнюю Алю из голодной Москвы на лето в уцелевшее именьице своей матери – подкормиться. Марина Ивановна тогда в письме к Ланну[211] говорила, что она редко пишет Але – не хочет омрачать ее отдых, ибо «каждое мое письмо будет стоить ей несколько фунтов веса». Аля там на воле «становится ребенком, т. е. существом забывчивым и бегущим боли (а я ведь – боль в ее жизни)…».

Марина Ивановна все понимала, все сознавала, но не могла иначе. Боли в ней было всегда через край, а маленькая Аля всегда находилась рядом, под рукой. И позже – в разное время по-разному – Марина Ивановна наделяла Алю своей болью. Но Аля по-рыцарски, как и отец ее, Сергей Яковлевич, относилась к матери, еще в раннем детстве она поняла, что мать у нее особая, ее матери все можно и все ей должно прощать. И теперь из-за гроба Марина Ивановна снова настигала Алю болью…

Так Мариной начиналась жизнь маленькой Али, так Мариной и заканчивалась.

– Жизнь моя началась любовью к ней, – говорила Аля, – тем и кончится – от чувства детского, наполовину праздничного, наполовину зависимого от нее же, до чувства сознательного, почти – после всего пережитого – на равных правах с нею же!

И еще она говорила:

– Чем старше становлюсь, тем больше приближаюсь к своим старикам, сливаюсь с ними душой, живу ими больше, куда больше, чем собою – или чем текущим днем. Дни так и чувствуются текущими, а папа с мамой незыблемы внутри души. Теперь я стала календарно намного старше их и понимаю их больше как своих детей, чем как родителей.

И ей так хотелось оградить их, уберечь их, и в первую очередь уберечь Марину от того, от чего сама Марина не хотела себя оберегать. Она с такой неимоверной щедростью рассыпала в своих письмах всю свою жизнь, всю себя, по всей земле, по всему белу свету, ничего не скрывая, ничего не тая, словно бы боясь, что какой-то уголок, какая-то тайная извилина запутанного лабиринта ее души может остаться неузнанной. Ей не страшна была людская молва, людской суд, она знала – она победит!

Гений всегда побеждает – увы, когда мертв.

Но Аля на эту саморастрату Марины смотрела иначе… И если бы это было в ее силах (а она даже к юристу обращалась!), – она запретила бы публиковать письма матери. Она собрала бы их все со всего света и надолго, если не навсегда, заперла бы вместе с ее дневниками и записными книжками!

Однажды у нас произошел знаменательный разговор. Мы давно не виделись и, как всегда в таких случаях, говорили обо всем сразу. А я только что вернулась из Приморского края, исходив пешком и объездив его вдоль и поперек, и была в полном потрясении от красот его неописуемых. А главное, от необычности его, ни на что непохожести, от какого-то поразительного сосуществования того, что разбросано по всему свету: чему полагается быть на юге, или на севере, или в средней полосе – тут обитает и растет в одном месте! Наш бурый мишка и уссурийский тигр! Изюбр разрывает тишину грозным ревом, вызывая соперника на бой, черный гималайский медвежонок обирает ягоды черемухи, подложив ветки под зад, чтобы удобнее сидеть. А черемуха растет рядом с реликтовым тисом; белокорые красавцы ильмы, подпирающие небо, уживаются с подмосковной елкой, обвешанной гроздьями вьющегося дикого винограда, а тропические лианы так опутывают тайгу, что без топора путь не проложить!.. Легенда гласит, что Господь Бог создал этот край в минуту особого вдохновения. Ему надоело творить мир по раз и навсегда заведенному им же самим образцу. Он задумался и стал собирать в горсть со всего света по зверю, по птице, по дереву, по растению, а потом взял да и швырнул все это на пустынную, еще не заселенную полосу земли, что лежала у самого океана!

А Аля рассказывала мне о своей жизни в Тарусе, завидовала, что я побывала в таких местах, жаловалась, что уж очень стали ее одолевать «почитатели» Марины. Говорила о переводах, которые надоело ей делать, и об архиве, который она устает разбирать. И в разговоре обронила, между прочим, что решила закрыть архив в ЦГАЛИ до конца нашего века, чтобы ни современники Марины, ни наши с ней современники к нему не прикасались.