Образцы для большинства перечисленных церемоний были взяты на Западе, но от этого они не потеряли главное социальное свойство ритуала – объединять и «склеивать». Только теперь склеиванию подлежала не только элита, но и «народ», «нация». Нация, которая создавалась по ходу ритуального действа. Ее центром, вокруг которого и возводилось все здание, оказался Мэйдзи и его династия. Именно это обеспечивало новым ритуалам желаемую патину времени – ведь сама династия была действительно древней. В Европе формирование и конструирование наций началось в тот период, когда уже начался закат монархической идеи. В Японии же формирование нации было обеспечено за счет возрождения монархической конструкции.

Именно в этом ритуально-церемониальном контексте и следует понимать жизнь Мэйдзи. Он вел себя не так, как ему хотелось, а как того требовала логика публичных действ. Его права совпадали с его обязанностями – как это обычно бывает в средневековье. Изучая доступные нам материалы, нельзя отделаться от ощущения, что имеешь дело не столько с «живым» человеком, сколько жрецом, в которого вдохнули жизнь ритуалы, церемонии, этикет.

Но имя Мэйдзи освящало не только традицию, но и новшества. Облачившись в военный мундир европейского кроя, отрастив бороду и усы, Мэйдзи пожаловал своим подданным образец, каким надлежит быть настоящему японцу: под европейской одеждой у него скрывается японское сердце.

Да, подданные знали Мэйдзи в лицо. Толпы людей переламывались в поклонах и выкрикивали здравицы, на глазах одного поколения произошла настоящая «банзаизация» Мэйдзи. Но мысли и чувства Мэйдзи слишком часто остаются нам неизвестны. Живые свидетели по большей части хранили этикетное молчание, не рискуя внести хоть что-нибудь человеческое в предписанный официальными нормами образ. Сам Мэйдзи ничего о себе не написал. В отличие от своего отца Комэй он даже не писал писем. Большинство его стихов, которые могли бы хотя бы отчасти послужить пониманию его персональной души, удивительным образом пропали. В конце жизни, когда Мэйдзи стал вести более уединенную жизнь и редко показывался на публике, большинство современников знали его только по давней «фотографии» – фотографии его парадного портрета. К этому времени Мэйдзи приобрел статус божества, над обликом которого не властно время.

Сказывалась ли личность Мэйдзи на том, что происходило в стране? Ответ на этот вопрос будет скорее отрицательным. На протяжении 45-летнего «правления» его деятельное окружение проводило самую разную политику. От растерянной открытости западным веяниям – до неприкрытого экспансионизма, надиктованного теми же западными образцами. Осторожность и опасливость первых лет сменилась беззастенчивым попранием интересов других народов. На место комплекса неполноценности приходил комплекс превосходства. И каждый раз смена курса осуществлялась от имени Мэйдзи. Его следует уподобить сосуду, который можно наполнить любым содержимым. Или же следует уподобить Мэйдзи великой пустоте, которая вмещает в себя все?

В глазах простых японцев Мэйдзи представал как всемогущий правитель. Но на самом деле западный термин «император» по отношению к нему был неприменим. И когда мы говорим «император Мэйдзи издал указ», это выражение следовало трансформировать в «Мэйдзи подписал указ, составленный теми людьми, в руках которых находились реальные распорядительные полномочия». Страна строила империю, в которой не было императора.

Однако можно ли говорить о Мэйдзи как о человеке непоследовательном или же двуличном? Япония менялась. И в древности, и в средневековье, и в новое время. Несмотря на это – по большому счету – не менялась роль «императора», находившегося вне действия этических норм, а значит, и вне зоны критики. Он был подобен иконе, которая одним своим присутствием освящает любое начинание. В опубликованной в 1890 году документальной книге некий продавец сладостей выразил эту идею так: «Мы имеем возможность жить и дышать, поскольку император пребывает в спокойствии. Родители занимают более высокое положение, чем мы, а император занимает более высокое положение, чем родители. Император не творит добра, не творит он и зла. Извините, но он подобен младенцу. В нынешнее время политика меняется во многом, но это все дела тех людей, которые находятся рядом с императором»[381].

Именно это «недеяние» и, следовательно, выведенность императора из того поля, где была возможна критика, и помогли сохранить сам институт императорской «власти» и саму династию на протяжении столь длительного времени. Для Японии был важнее институт, а не то, кто находился на троне. Наследник Мэйдзи, Тайсё, по своим способностям, здоровью физическому и психическому, вообще не был в состоянии отправлять свои обязанности – если бы только ему самому пришлось принимать хоть какие-то решения. И, тем не менее, его недееспособность не привела к сколько-нибудь серьезным кризисам, за которые можно было бы спросить с него лично. Внук Мэйдзи – Сёва – был свидетелем нападения Японии на Китай и Америку, он был очевидцем ужасного поражения во Второй мировой войне, при нем американские самолеты сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы, он публично дезавуировал свой божественный статус, он был современником отказа Японии от имперских амбиций и ее возвышения в качестве великой экономической державы. Ни одна из этих драматических перемен не сумела хоть сколько-нибудь серьезно поколебать неизменность его статуса и образа в глазах подданных. Он взошел на трон в качестве символа, объединяющего японскую нацию. Точно в таком же качестве он и покинул этот мир: его смерть и всенародные похороны еще раз напомнили японцам, что они являются японцами.

Мэйдзи был носителем символических смыслов, он ничего не решал, и в этом отношении он напоминал многих японских правителей древности и средневековья. Однако существовало и огромное отличие. В древности, до возникновения сёгунатов, власть принадлежала императорскому роду в лице его родственников. Это мог быть отрекшийся от трона отец действующего императора, какой-нибудь из принцев, глава дома, поставлявшего императорскому дому невест. Однако в случае с Мэйдзи ничего подобного не видно. Его кровные родственники и супруга играли чрезвычайно важные символические роли, но никакими реальными распорядительными полномочиями они тоже не обладали. Судьбой страны распоряжались совсем другие люди.

При жизни Мэйдзи всего за несколько десятилетий Япония совершила прыжок из феодализма в современность. Один из зачинателей западной японистики англичанин Чемберлен, проживший в Японии тридцать лет, говорил: за это время я будто бы прожил четыре европейских века. Размышляя на закате своей жизни об этом длинном пути, Фукудзава Юкити отмечал в «Автобиографии», что из всех стран Востока только Японии удалось стать вровень с Западом. «Даже российский Петр Великий, который отправился в Голландию для изучения навигации, со всеми его достижениями в области науки не может считаться равным Японии в этом подвиге. Не подлежит сомнению, что знаменитый император России был человеком исключительных способностей, но люди не откликнулись на его указания в научной области, как то сделали японцы при достижении этой великой цели».